Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Расклеиваем листовки. Раздаем брошюры. Идет дождь. Мелкий, пенистый, грязный, он мочит волосы, иголками колет лицо и бросает на стены старых домов какой-то странный красноватый отсвет вперемешку с сопливо-белесыми пятнами.

При нашем приближении истощенный подросток лет пятнадцати, оборванный, серый от страха, прячется в ящик из-под строительного раствора, потом, выскочив оттуда, скрывается в закоулках строящегося здания, где он работает наравне со взрослыми.

Двое отставных солдат-инвалидов сказали: «Мы очень хотели бы вам помочь, мы ведь сами пострадали, но…»

На одежде встречных мелкие бусинки дождя, а на лицах — опасение и тревога. Мы сходимся и расходимся перед радиатором машин, редко кто остановится, чтобы что-то сказать; из рук в руки передается брошюра, листовка — азбука Морзе массового протеста. Где это происходит: в Синтре, Алгейране, Мен-Мартинесе?

Дождь разогнал народ с площадей. Но мы укорачиваем щупальца мглы. Заходим в кафе, рестораны, протягиваем руку к почтовым ящикам, включаем «дворники» на ветровом стекле, идем навстречу спешащим мужчинам, супружеским парам, юношам и девушкам, рабочим; одни — четко дружелюбны, другие — насторожены, ох уж эта страна страха, где жизнь подвержена распаду, наши язвы у всех на виду, на плечи давит стыд.

Мы поднимаем голос над лабиринтом путей истории и сегодня, сейчас говорим «Нет!» преступлению.

Одна из девушек-расклейщиц отстала. Я возвращаюсь за ней, октябрьский дождь просачивается сквозь дыры в зонтике.

Светловолосая, с короткой стрижкой, с напудренным (успела!) носиком, в джинсах, запачканных клеем, она кажется потерянной в этой густо-опаловой мгле, и в то же время ее стройная фигурка — олицетворение надежды, упорства, стойкости. На стену наклеена листовка (еще одна), она смялась — дождь нам не помогает, — бурая, как земля, в ней кровь и огонь путеводного маяка, с ним мы идем из лабиринта, это — знамя народа, которое подхватят другие руки.

Держись, девочка, будущее — за тобой. Ведерко с клеем почти опустело. Твое дело считай что сделано. Твой нежный улыбчивый рот морщится от усердия, от желания побыстрей закончить. Осталось совсем немного. На тебя издали смотрит народ. Народ здесь, он во всем: в стене, которую ты воздвигаешь, в пламени, которое ты зажигаешь вопреки дождю. Наше завтра наступит. Не важно, если кое-кто задергивает занавески. В конечном счете город вышел на улицу. Его мокрые глаза — не слезы, наоборот, они предвещают буйство солнечных лучей, навстречу которым протянут свои ветви деревья в саду завтрашнего дня. Когда терпеть невозможно, пей страдание, оно утоляет жажду.

Каждый день — кражи.

Каждый день — наезды.

Каждый день — возмущение.

Из газет.

В больницу Сан-Жозе поступили вчера следующие жертвы наезда транспорта: Авелино Франсиско Палминьяс, 60-ти лет, проживающий на улице Феррейра Боржес, 35; Руй Мануэл да Крус Маркес, 7-ми лет, проживающий на улице Паскуал де Мело, 71; Умбелина Мария Коэльо, 18-ти лет, проживающая на улице Пауло да Гама, 2–6, Баррейро; в больницу святой Марии была доставлена с тяжелыми телесными повреждениями Изолда Жезус Антонио Нето, 23-х лет, проживающая в местечке Арейя-де-Сима, Алверка.

Литр бензина стоит теперь одиннадцать эскудо. За пятнадцать лет он подорожал на сто двадцать процентов.

Гоню машину по мокрому шоссе, выжимаю сто двадцать. Я на обратном пути. Куда? В Лиссабон? Может, в прошлое, что рассыпалось в прах? Или в будущее, спроецированное в темную пустоту ожидающей меня бессонной ночи?

Поговорили. С полной откровенностью, как давно уже не говорили, обнажая себя догола. Ты помнишь, какое было у тебя лицо в двадцать лет? Как случилось, что только в тридцать ты обрел свое настоящее (так ли?) лицо, стерев скребницей пережитых безумств и испытаний судьбы те Аполлоновы черты, которые были не твоими, ибо их вылепили родители, учителя, подсунутые тебе книги? По душе ли тебе огонь опасности, скрытый в каждом нашем действии, чувство дружеской солидарности в день выступления, в короткие мгновения, когда мы уже в будущем, в те вечера, когда вокруг тебя — полная откровенность и верность идеалу?

Рвись вперед, лети, нехитрое чудо техники, уклон уже кончается, я и сам знаю, что излишества ни в чем до добра не доводят. Мы движемся между светом и тенью, мы мало знаем об устройстве мира, о самих себе, нами управляют мимолетные блики солнечного света, слабое мерцание хрупкой надежды, неудержимо влекущей нас за собой.

Мы возвращаемся в ковровый уют наших жилищ, за который цепко держится наше благоразумие. Но как тоскливо, когда уляжется живительная горячка порыва, когда утихнет (почти утихнет) бурный водоворот.

Голыми руками я крепко держусь за руль и за те дни и годы, которые у меня остались; я их жгу, а они жгут меня.

Из газет.

Сегодня закончилось расследование по делу монитора и вице-председателя Ассоциации студентов Высшего технического института (ВТИ) Жоана Сарменто, принятое по решению ученого совета института. Жоан Сарменто обвиняется в явно выраженном неуважении к вышестоящей инстанции. Оно проявилось в том, что, когда в связи с митингом студентов в институт прибыла полиция, Жоан Сарменто заявил директору института, что полиции нечего делать в стенах высшего учебного заведения.

Решение о мере наказания будет принято на заседании ученого совета.

Что значит прожить день? Заново придумать его, восстановить по осколкам действительного дня, изгрызенного страхом, разорванного в клочья тревогой, превращенного тщетным ожиданием в горькие останки, в панораму пустых вешалок…

Студентка медицинского факультета не смогла выдержать три учебных фильма подряд: о трихомонаде, о военной хирургии и об ампутации матки. Тело человека! Свобода его ограничена, и нам грустно знать и видеть, как его разрушает время, как оно томится узником в замкнутом пространстве, контролируемом смертью, между двумя крайними точками: появлением на свет и началом разложения!

Может, и ребячество думать об этих вещах, но студентка-медичка размышляет о них между чтением последней книжки Дебре и штудированием «Основ пропедевтики».

В городе, неузнаваемом и прежнем, есть тайные склады смертоносного оружия, запрятанные в каменных глыбах рутины, среди потоков и фонтанов ярости и тихих болот привычки.

День скользит по пеплу или катится на колесах, час набегает за часом на рубежи страха.

Ингрид правит перевод, ее фарфоровые глаза смеются, маленькие руки трогают дымку над морем, неясные очертания субстанции, из которой она хочет вылепить пока еще сама не знает что, может быть, теплую погоду. У себя на родине, в ФРГ, она голосовала за социалистическую партию, а о нашей стране она слишком мало знает. Ингрид смотрит, видит, как захлопываются многие двери, слушает (как мы тут давно уже не слушали) заунывные жалобы и причитания нищих. Спрашивает, ее спрашивают. Начинала она у нас как baby sitter[131], а теперь у нее в сумке через плечо — диплом, и она держит кончиками пальцев безумие века (безумие или желание полнейшего переворота, всеобщего единства).

Чайки летают над землей. Средиземное море, скорей всего, станет вторым Мертвым морем, а устье Тежо превратится в клоаку, что нам и нужно.

В магазинах самообслуживания — смятение. Кому-то надо кормить много ртов, и он начинает: оливковое масло дорого, к треске не подступиться, молоко кислое… Разгневанные статуи возникают, как грозные мечи. Голоса льются, булькают, как всегда. Но все же… Не случайно поднялся весь этот шум. В ладонях рождается пламя. Оно — символ света, тьмы, грядущих восходов.

Вот и декабрьские холода. Глухой ночью у меня ноют кости, а мой квартал превращается в застывший кадр из картины городской жизни. Что сталось с жизнелюбивым Лиссабоном, где я вырос? Теперь я разучился даже тосковать. Что значит быть молодым: глядеть в будущее, не забывая о прошлом? Шагать, попирая ночную бессонницу и искусственные розы вчерашнего дня? Взвить над головой и держать в руках, не страшась ожогов, пылающее знамя? Да, пожалуй… Сейчас это все трудней, даже если бы подобный порыв возникал сам собой (а так оно и есть).

Индейка, жареные каштаны, пирожки, отдых после обеда, свобода, но она не для тех, кто, будь то мужчина или женщина, упрямо хочет жить.

Каким пустым и безликим я себя чувствую в конце этого последнего месяца года! Именно пустым, но я слушаю или представляю в воображении голос моря, белого от ярости.

Мне рассказали о юной девушке, наивностью которой злоупотребляют старые люди. Ей платят пятьсот эскудо за шесть часов ежедневной работы без перерыва на обед. Да, иначе как обманом это не назовешь. Девушка печатает на машинке, пишет по трафарету, подходит к телефону, открывает входную дверь. Я говорил с ней: настороженная, как зверек, хорошенькая и изумленно-грустная. Хозяева надеялись использовать ее привлекательность и уговаривали ее стать книгоношей. Она испугалась, подумала, что ее хотят пустить по дурной дорожке… Нет, конечно, это было не совсем так… «Святый боже! — подумала девушка, которая хоть и верила в бога, но в ее воображении ангелы и ведьмы кружились в одном хороводе. — В каком мире я живу!»