Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Вскоре в одно из воскресений мы отправились в Гостиный двор. От кинотеатра "Аврора", во дворе которого она жила, до Гостиного двора было рукой подать, но в последнее время она редко гуляла, мешало недомогание. Хотя решение было принято, Евдокия Николаевна волновалась:

— А вы уверенны, что его стоит покупать? Говорят, что телевизоры иногда взрываются…

— Не волнуйтесь, не взрываются они. Мы теперь по субботам будем с вами "Голубой огонёк" смотреть. Знаете такую передачу?

— Да, слышала. Мои знакомые её хвалят.

— Ну, вот и прекрасно.

— Но как же мы его доставим? Он же тяжёлый. Разве что на такси…

— Всё будет хорошо, не велика проблема.

В те годы уже отошли допотопные КВНы с экраном величиной в ладонь. Чтобы увидеть на футбольном поле мяч, к телевизору требовалось купить увеличительное стекло, которое представляло собою стеклянный выпуклый пузырь, наполненный водой. О цветных телевизорах мы тогда только читали, но чёрно-белые уже стали продаваться с увеличенным экраном. Необходимость в линзе отпала. Телевизионных программ тогда было две: центральная и местная, ленинградская. Рекламы в то время не существовало, рекламировать было нечего. Товары первой необходимости моментально исчезали с полок. Если же в магазины привозили импортный товар, за ним выстраивались немыслимые очереди. Вместо слова "купил" люди чаще говорили "достал".

Телевизоры тоже не всегда стояли на полках, но на днях я забегал в Гостиный узнать, когда их привезут. В этот день они должны были продаваться.

Когда мы пришли, у прилавка уже скопились люди. Продавец, которому накануне я сунул десятку, оттеснил напирающих:

— Пропустите этого товарища, он с утра очередь занимал.

— Как это? Не видели мы его!

— Пока он за матерью ходил, его очередь прошла. Видите, женщина пожилая, стоять ей тяжело.

Евдокия Николаевна слегка растерялась. Её благородная натура не терпела ни малейшей лжи.

— Разве вы уже успели сходить в магазин? — обратилась она ко мне.

Но ловкий продавец не давал разразиться скандалу.

— Не волнуйтесь, мамаша. Мы уже проверили ваш телевизор. Вот он стоит. Чёткость изображения отменная, можете платить в кассу.

Я побыстрее отвёл смущенную Евдокию Николаевну, взял у неё деньги, заплатил и, подхватив заветную коробку, поспешил к выходу.

— Ну, вы и пройдоха, — сказала мне Евдокия Николаевна, когда мы привезли телевизор домой. — А подключить его вы сможете?

Но этого сделать я уже не мог, пришлось вызывать мастера. Через пару дней мы вместе смотрели "Голубой огонёк".

Наши вечерние беседы продолжались. Иногда Евдокия Николаевна доставала из металлического ящика (она называла его сейфом), подаренного ей директором Русского музея Пушкарёвым, толстые тетради — дневники Филонова. Она надевала очки и принималась читать мне те страницы, которые иллюстрировали тему нашего разговора.

— Паня всегда жил очень бедно. Вот послушайте: "Ем кило или полкило хлеба в день, тарелку или две супа с картошкой. Положение моё становится грозным. Выход один — пойти на любую чёрную работу для заработка. Но я растягиваю последние гроши, чтобы отдалить "выход", — и работаю весь день, как и всегда, пока сон не выводит из строя".

У него даже своя теория о том, как надо есть, была.

— Какая же?

— В 1911 году Павел совершил путешествие в Палестину. Плыл он на пароходе с паломниками. Наблюдал за окружающими людьми, делал в альбоме наброски. Обратил внимание на то, как один араб ест хлеб с виноградом. Делал он это не спеша, тщательно пережёвывая каждый кусочек. Павел решил, что так и надо всегда есть, чтобы пища усваивалась полностью, как бы её ни было мало. Пригодилась ему эта теория в его аскетической жизни, еды в доме всегда не хватало. Я помню, что в 28 году Павел настолько истощал, что во время еды должен был поддерживать голову левой рукой, опираясь локтем о колено. Но вообще Павел был необыкновенно вынослив. Во время болезни он не принимал никаких лекарств. Просто садился в кресло и дремал, давая организму отдых. Так и выздоравливал.

Когда ему предложили обратиться с ходатайством о пенсии, он отказался, ссылаясь на то, что решил никогда ничего не просить ни для себя, ни для своих учеников. Он хотел, чтобы пенсию ему назначили за заслуги в развитии искусства без просьбы. Его ученики видели, как бедствует их учитель и однажды, втайне от брата отправили в Москву одну из художниц, чтобы выхлопотать ему хоть какое-то пособие.

С немалым трудом женщина прорвалась к Луначарскому и рассказала ему о бедственном положении художника. Оказалось, что Нарком просвещения знал и Павла Николаевича, и его творчество. Он сказал, что сделает всё, чтобы ему помочь. Он даже пригласил просительницу на заседание Наркомпроса. Анатолий Васильевич хотел оформить материальную помощь Филонову по болезни, но женщина объяснила, что никаких справок о состоянии здоровья Филонов собирать не будет. Тогда чиновники решили выдать брату триста рублей в порядке творческой помощи.

— Ну, и как? Получил он эти деньги?

— Получил, но не триста, а только сто. Остальные, должно быть, по дороге растаяли. Однако через год всё же пенсия Паше была назначена — пятьдесят рублей в месяц.

— Всего-то? Ведь он в гражданскую воевал, и в Красной армии служил.

— Да, уж. Но и эти небольшие деньги его поддержали. По крайней мере, ему не пришлось менять кисть художника на лопату землекопа.

А вот послушайте, Юра, какую запись за 36 год о нас с сестрой я недавно нашла в его дневнике: "С первых чисел апреля я перешёл на сокращенный паёк. Лишь не мог себя урезать на чае и махорке, экономя для этого на хлебе. Когда мне становилось тяжеловато, ко мне стали приходить мои сёстры, Дуня и Маня. Они приносили хлеб дня на три — четыре, иногда большую банку каши и непременно или молоко бутылки две, или полкило сырковой массы, раза два подсолнечное масло и раз полкило сливочного масла, чай и сахар; иногда вместо каши был винегрет. В кашу они клали свиное сало мелкими кусками. Я был удивлён, что они почувствовали моё затруднительное положение. Каждый раз, когда приходил их "красный обоз", я просил не делать этого больше, но дня через три они снова являлись с продуктами. Они говорили: "Не вечно же ты будешь без работы, перебьёшься, заработаешь, — отдашь!" Не помогали и мои угрозы, что, если это повторится, я все продукты принесу к ним обратно. "Ну тогда возьми у нас в долг пятьдесят рублей. Нас не затрудняет к тебе ездить — это нам прогулка!"

— Почему же при такой нужде Павел Николаевич не продавал свои работы? Покупателей не было?

— Он только творческие работы не продавал, которые писал не на заказ, а считал исследовательской работой. Желающих купить их было достаточно, даже Третьяковская галерея пыталась две работы приобрести. Их Грабарь, директор Третьяковки, на выставке "Художники РСФСР за 15 лет" присмотрел. У Павла даже счёт с ценой за работы попросили прислать. Отказался продавать.

— Почему же? Ведь в Третьяковку попасть почётно.

— Это было связано с его мечтой о создании Музея аналитического искусства. Для этого музея он не только свои работы берёг, даже ученикам продавать их картины не позволял. У них даже в уставе такой запрет был записан.

— В каком уставе?

— Их объединения. Художники назвали свою группу МАИ, то есть Мастера аналитического искусства. Они и устав специальный разработали. Продажа картин разрешалась только с общего разрешения коллектива.

— И ученики Филонова придерживались этого правила?

— Очень строго, хотя все в бедности жили. А на работы Павла даже западные покупатели с жадностью смотрели. Погодите, об этом даже, помнится, у Екатерины Александровны где-то запись была.

Евдокия Николаевна открыла свой сейф. Там лежали аккуратно сложенные в две стопочки дневники её брата и его жены. Достала одну из тетрадей, раскрыла.

— Вот послушайте: "Приехал художник Баскервиль из Нью-Йорка. Ему показали картины, стоящие лицом к стенке. Он сказал, что "Филонов величайший художник в мире. Если Филонов поедет с картинами в Америку и Европу, он произведёт фурор и разбогатеет". Ирония жизни, а я сижу и шью ему кальсоны и блузу, чтобы сэкономить пару рублей из его пенсии в 50 руб.".

О том, чтобы его работы ушли за рубеж Павел и думать не мог. Он считал, что своим искусством служит трудовому народу, революции, и желал одного — политического признания в своей стране.

Вот послушайте, что брат пишет в своём дневнике: "Все мои работы, являющиеся моей собственностью, я берёг годами, отклоняя многие предложения о продаже их, берёг с тем, чтобы подарить партии и правительству, с тем, чтобы сделать из них и из работ моих учеников отдельный музей или особый отдел в Русском музее, если партия и правительство сделают мне честь — примут их". Но заказных работ, которые бы помогали брату жить, практически не было.