Джонатан Коу - Номер 11
– Это вы нарисовали? – Элисон была потрясена.
– Все картины в этом доме написаны мною.
– Круто. И что это за место?
Не выпуская чайник из рук, Птичья Женщина подошла к Элисон и склонилась к холсту. Вопреки моим терзаниям, я тоже невольно уставилась на картину. Теперь, вглядевшись, я различила невзрачное поле с поникшей травой под грозовым, затянутым тучами небом, но написано все это было столь жирными резкими мазками, что на первый взгляд картина выглядела серо-черным хаосом.
– Северный Йоркшир, – сказала Женщина. Она коснулась пятна на холсте: – Видишь дом?
Почти на самой вершине огромной неприступной гряды, обращенный окнами на мрачный и безжизненый водный простор, угрюмо высился особняк, и был он чернее черного. На картине он занимал очень мало места, однако задавал ей тон: безумное нагромождение готических, неоготических и псевдоготических башен более всего походило на гигантские когтистые пальцы, нацеленные на тучи в полной уверенности, что им удастся содрать с небес эту бестелесность вопреки ее паро образной сущности.
В правом нижнем углу стояла надпись: «Башни Уиншоу». Чуть ниже – инициалы «Ф. Б.» и дата «1991».
– Дом существует на самом деле, – продолжила Птичья Женщина, – я там работала одно время. Сиделкой. Пока однажды ночью двенадцать лет назад… – Она умолкла, вспоминая эпизод из своей жизни, судя по всему, не очень веселый.
– Двенадцать лет назад?.. – попыталась напомнить о нашем присутствии Элисон.
– Случилось нечто плохое.
Мы ждали, но дальнейших разъяснений не последовало. Явно не желая ни говорить на эту тему, ни вспоминать прошлое, Птичья Женщина вернулась к столу и нашим кружкам.
– Молоко и два куска сахара, так? Одинаково для обеих?
– Да, спасибо, – ответила я. А затем – дивясь собственному мужеству – начала приводить план в исполнение: – Можно воспользоваться вашим туалетом?
Она бросила на меня взгляд, исполненный глубочайшего недоверия, но естественность просьбы вынудила ее уступить. Взяв молочник в руки, она, более не оборачиваясь ко мне, пробормотала:
– Да. В конце коридора три двери. Туалет за той, что слева. К другим дверям не притрагивайся. И сразу возвращайся назад.
– Конечно. Спасибо.
Я попятилась из комнаты – неуверенно, нехотя. От выполнения задания было уже не отвертеться, но я по-прежнему не знала, хватит ли у меня сил. Элисон зыркнула на меня, в ее глазах ясно читался приказ пошевеливаться. Но я топталась у порога, охваченная какой-то странной немощью. Встревожившись, Элисон решила отвлечь внимание хозяйки:
– Разрешите задать вам вопрос? Никак не могу понять, что вы хотели изобразить на той маленькой картине? Ну, то есть… это ведь футбольный мяч, верно? А это теннисная ракетка…
При этих словах Птичья Женщина издала звук, какой прежде мы от нее не слыхали, – звук сродни рычанию; поставив молочник на поднос и громко топая, она подошла к картине. Сообразив, что более удобного момента покинуть комнату не представится, я сумела наконец переступить порог и выйти в коридор, но до меня еще долго доносился голос рассерженной художницы:
– Почему все понимают эту картину неправильно? Перед вами Орфей, протрите глаза! Это лира Орфея и его оторванная голова, которую уносят воды Гебра. Сколько раз надо объяснять…
Под ее возмущенные крики я торопливо засеменила по сумрачному коридору мимо крутой, укрытой тонким половиком лестницы, ведущей на второй этаж, и дальше к трем дверям в самом конце коридора.
Первая дверь слева открывалась в маленькую туалетную комнату с унитазом и раковиной. Вторая дверь, посередине, была накрепко заперта. Третья дверь находилась под лестницей, и, очевидно, за ней-то и скрывался спуск в подвал. Обхватывая ладонью ручку, я взмолилась, чтобы и эта дверь оказалась запертой. Тогда мне останется лишь вернуться к Элисон и доложить о неудаче. Но свой долг я, по крайней мере, исполню. Господи, пожалуйста, молилась я про себя, пусть все так и получится. Не заставляй меня спускаться в подвал. Не заставляй спускаться во тьму.
Я нажала на ручку, повернула… и дверь, скрипнув, подалась.
Первым делом в нос ударила вонь – едкая, отдающая сыростью, плесенью и поднимающаяся откуда-то из самых глубин. В ней угадывался запах засохших объедков, гниющих фруктов и жареного лука – или просто чего-то жареного. Сильного отвращения, однако, вонь у меня не вызвала.
Отвращало другое – непроглядная тьма, открывшаяся мне, когда я глянула вниз. Что-либо различить в ней было совершенно невозможно. Левой рукой я нащупала то ли перила, то ли доску, прибитую к стене. Ступень, на которой я стояла, была бетонной. Оглянувшись напоследок туда, где в большой комнате Бешеная Птичья Женщина угощала нас чаем, – и я была бы не против, выйди она сейчас в коридор, чтобы выяснить, чем я тут занимаюсь, – я вздохнула и начала спускаться.
Чем ближе к подножию лестницы, тем более мертвящей казалась тишина и тем острее была вонь. Но, как ни удивительно, тьма впереди немного рассеялась. Вскоре я поняла почему: лестница упиралась в закрытую дверь, щель под которой слабо светилась. А значит, обитаем подвал или нет, свет там определенно горит. Впрочем, мы и сами вчера видели лампочку в узком низком окошке.
Я остановилась перед дверью, слыша, как бьется мое сердце, как дышат мои легкие, как кровь стучит в ушах. И больше ничего. Ни единого другого звука.
Я прижала ладонь к двери, толкнула – дверь медленно отворилась.
И опять раздался скрип, более громкий, чем когда я открывала дверь наверху. Но явно не достаточно громкий, чтобы потревожить того, кто сидел за столом посреди комнаты.
Я замерла на месте: за столом сидел труп очень пожилой дамы. Я видела ее со спины под резким электрическим светом, лампочка висела прямо над ней. Сквозь лохмотья рваной, ветхой кофты кое-где проглядывали остатки пожелтевшей плоти, с черепа свисали спутанные пряди тонких седых волос, а там, где они заканчивались, остро торчали лопатки. Я шагнула к ней через силу, едва не плача; в голове у меня помутилось, желудок стиснуло, к горлу подступала тошнота, и хотя я понимала, что она мертва, но от растерянности и отупляющего страха окликнула ее тоненьким голоском:
– Миссис Бейтс? Миссис Бейтс!
Труп, конечно, не шелохнулся. Я подошла поближе, и мне бросилось в глаза, что она сидит – точнее, ее усадили – не за обычным столом, но за карточным, с обтянутой зеленым сукном столешницей. Перед ней были разложены карты, как в игре «Пелманизм»[4], тренирующей память. Уже хорошо знакомые мне карты, с корявыми и слегка отталкивающими изображениями животных, были сгруппированы по парам: рыба с рыбой, тигр с тигром, змея со змеей. И только одной не досталось напарника – карте с гигантским пауком, что стоял на двух лапах, свирепо задрав остальные, словно вызывал кого-то на бой, а его брюхо лоснилось тошнотворным блеском. Паук дожидался, когда его спарят с пропавшей картой – той, что мы явились вернуть.
Оторвав глаза от этого мерзкого, но завораживающего рисунка, на который я смотрела из-за костлявого плеча покойницы, я осторожно подняла руку, прикидывая, осмелюсь ли я дотронуться до трупа. Не рассыплется ли мертвое тело в прах от моего прикосновения, пусть даже самого легчайшего? Не отвалится ли у него рука, подняв облако трухи и пыли, не загрохочут ли кости по полу? Как долго оно здесь находится? И до какой степени истлело?
Моя рука все ближе и ближе к острой лопатке.
– Миссис Бейтс? – снова пискнула я.
А затем, стоило мне коснуться ее…
…Стоило коснуться, как случилось нечто по-настоящему жуткое. Труп резко дернулся и вмиг ожил. Развернулся в кресле – и не голый череп увидела я, но пару вытаращенных в изумлении, безумных глаз. А потом и рот открылся, издав жуткий звук. Долгий, монотонный, будто крик животного, вой на одной ноте, исполненный страха и неразумения происходящего, и казалось, что вой этот никогда не прекратится. Хотя бы по той причине, что кричали двое, – разумеется, я тоже заорала во все горло, и, вероятно, пронзительность, громкость и внезапность моего вопля побудили «труп» вскинуть болезненно тощие руки к потолку, задев лампочку, и та принялась раскачиваться вперед-назад, вперед-назад, отчего перекошенное от испуга лицо (и это был мужчина, в чем более не оставалось сомнений) попадало то в яркое пятно света, то пряталось в тени, свет и тень, свет и тень, лампочка качалась, будто маятник, а мы двое, впившись друг в друга глазами, продолжали вопить что было мочи – до тех пор, пока на лестнице не раздались шаги, а когда я опомнилась…
10
…Когда я опомнилась, то обнаружила, что полулежу в самом удобнейшем на свете кресле, в комнате с естественным освещением и с одной стеной, целиком стеклянной, за которой раскинулся прекрасный обихоженный сад – с каменной изгородью, фонтанчиками и розовыми кустами. Где-то негромко звучала нежная музыка, что-то из гитарной классики. Рядом на низкой скамеечке сидела Элисон и держала меня за руку. Заметив на столике возле кресла кружку со свежезаваренным чаем, я сделала глоток. Чай был крепким, сладким и чудесным образом приводящим в чувство.
