Джонатан Коу - Номер 11

Джонатан Коу

Номер 11

© Елена Полецкая, перевод, 2016

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016

© «Фантом Пресс», издание, 2016

Памяти Дэвида Ноббса [1] , указавшего мне путь

– Это наследственное, понимаете? Безумные, как шляпники, помешанные, чокнутые – все до единого. Потому что, видите ли, Майкл, наступает такой момент… – Он подался вперед и ткнул шприцем в его сторону. – …наступает такой момент, когда алчность и безумие уже практически неразличимы. Можно сказать, что это одно и то же. И приходит еще один момент, когда готовность мириться с алчностью, сосуществовать с нею и даже способствовать ей тоже превращается в безумие.[2]

Черная башня

Другая половина нашей планеты окутана тенью и мраком.

1

Башня, черная, круглая и блестящая, вздымалась в небо, в шиферного оттенка небо позднего октября. Топая по пустоши в ту сторону, где за тучами пряталось солнце, Рэйчел с братом видели башню в обрамлении двух деревянных скелетов – ясеней, утративших листву. Под деревьями обнаружилась скамейка, откуда Беверли был как на ладони: крест-накрест пересекающиеся цепочки домов, а над ними – серовато-кремовые, в тон, шпили монументального кафедрального собора.

Николас плюхнулся на скамейку. Но не Рэйчел, в ту пору шестилетняя, восемью годами младше брата, – ей не терпелось подбежать к черной громадине, приблизиться к ней вплотную. Оставив брата отдыхать, она пошлепала по изрытой коровьими копытами грязи к подножию башни, а подойдя, прижала руки к блестящей черной кладке. Не отрывая ладоней от стены, Рэйчел задрала голову, поражаясь огромности башни, ее идеальной округлости, и ей чудилось, что башня опрокидывается назад, в хмурое низкое небо, в котором с протяжными криками нарезала круги стая грачей.

– Что здесь раньше было? – спросила она брата, когда тот подошел к ней.

Николас пожал плечами:

– Кто его знает. Может, мельница.

– Давай заберемся внутрь.

– Все входы заложены кирпичом.

Башню опоясывала деревянная скамья, Николас сел, и Рэйчел устроилась рядом, вглядываясь в его бледно-голубые непроницаемые глаза, и, несмотря на всю их холодность, она думала, как же ей повезло, как посчастливилось, что у нее такой брат, красивый и умный. Она наде ялась, что со временем и ее волосы приобретут такой же светлый оттенок, губы – ту же идеальную форму, а кожа – бархатистую гладкость. Рэйчел прижалась к его плечу, но не слишком тесно. Быть надоедливой сестренкой-плаксой ей не хотелось, а еще она не хотела, чтобы Николас с чрезмерной ясностью осознал: в этом чужом и незнакомом городе без брата ей было бы совсем невмоготу.

– Что, замерзла? – Николас глянул на нее сверху вниз.

– Немножко. – Рэйчел чуть-чуть отодвинулась. – Интересно, у них там тепло?

– Конечно. Зачем ехать в отпуск туда, где холодно.

– Жалко, нас не взяли. – Рэйчел вздохнула.

– Не взяли – значит, не взяли. И хватит об этом.

Оба помолчали, и каждый в который раз тщился понять, по какой такой загадочной причине родители уехали без них, да еще в каникулы. Холод давал о себе знать, и Николас вскочил:

– Подъем. Иначе церкви нам не видать, скоро стемнеет.

– Не церкви, а собора, – поправила Рэйчел.

– Что собор, что старая большая церковь, разницы никакой.

Он быстро зашагал по тропе, ведущей к главной дороге; Рэйчел приходилось бежать, чтобы не отстать, но вскоре они сбавили темп, завидев двух человек, двигавшихся навстречу. Один в инвалидной коляске, точнее, одна – на вид старая-престарая, закутанная в шерстяные одеяла, оберегающие от предвечернего морозца. Лица ее они не видели: голова устало клонилась на грудь, шелковый платок сползал на глаза. Приглядевшись, дети поняли, что старуха крепко спит. Коляску по ухабистой тропе толкал молодой парень в кожаных байкерских штанах и куртке, толкал одной рукой, левую, нагруженную чем-то, он держал на отлете. Что он нес, издалека было не разобрать, но по мере приближения этих двоих «поноска» мало-помалу принимала очертания – и дети вытаращили глаза, – очертания птицы. Догадка внезапно и эффектно подтвердилась, когда «поноска» расправила впечатляющего размаха крылья и медленно ими захлопала – черный силуэт на фоне серого неба, скорее гибридный мифический зверь, нежели настоящая птица; во всяком случае, Рэйчел прежде ничего подобного не видывала.

Николас стоял не шевелясь, Рэйчел крепко стиснула его руку и с облегчением ощутила слабое ответное пожатие, его голая ладонь холодила ее ладошку даже сквозь толстые колючие варежки. Они растерянно смотрели, как парень в мотоциклетной коже ставит на тормоз кресло и что-то говорит птице, в ответ та послушно перелетает с его руки на подлокотник кресла. Высвободив таким образом обе руки, парень сперва позаботился о своей подопечной – поправил одеяла и понадежнее укутал старушку. А потом занялся птицей.

Рэйчел робко подалась вперед, пытаясь увлечь за собой брата.

– Ты куда? – одернул ее Николас.

– Нам ведь надо идти дальше, правда?

– Надо. Но, по-моему, лучше переждать.

Парень достал длинную бечеву с грузилом и медленными, размашистыми движениями принялся раскручивать ее над головой. Главная дорога была пуста, и стояла такая тишина, что дети отчетливо слышали мерное, с оттяжкой, всжж бечевы, рассекающей воздух. Они даже слышали хлопанье крыльев пустельги (теперь они не сомневались, это пустельга), когда птица взлетала, с убийственной меткостью нацеливаясь на мясо, привязанное к концу веревки, но, однако, всякий раз промахивалась, потому что парень уводил добычу у нее из-под носа, демонстрируя чудеса ловкости и быстроту реакции. Упустив мясо, птица падала вниз, почти до самой земли, и, перевернувшись, снова резко набирала высоту, а исчерпав длину своей параболы, зависала в небе на краткий миг и опять с нечеловеческой скоростью и неумолимостью снаряда падала вниз к заветному угощению – лишь затем, чтобы кусок снова в самый последний миг просвистел мимо ее хищного клюва.

После того как этот забавный ритуал повторился несколько раз, Николас с Рэйчел начали потихоньку продвигаться вперед. Парень не двигался с места, размахивая приманкой над головой, и дети благоразумно сошли с тропы, чтобы не попасть под траекторию бечевы. Но сокольничему этого показалось мало. Ни на секунду не отрывая глаз от птицы, он крикнул громко, угрожающе:

– В сторону, черт вас дери! В сторону!

Но не свирепость окрика изумила детей, а голос – высокий, пронзительный и безусловно женский. И теперь, когда они находились всего в нескольких ярдах от натянутой как струна фигуры, облаченной в кожу, они поняли свою ошибку. Это была женщина – лет тридцати пяти, наверное; впрочем, оба часто промахивались, определяя возраст взрослого человека. Белые впалые щеки в пятнах румянца, волосы острижены до решительного и бескомпромиссного армейского «ежика», уши и нос усыпаны серебряными колечками и гвоздиками, вся шея расписана жутковатой сине-зеленой татуировкой, неведомо что обозначающей. Более страшной женщины Рэйчел никогда не встречала. Даже Николас, похоже, был озадачен. И, словно мало пугающей наружности, голос женщины звенел от возмущения наглостью каких-то детишек, что осмелились вторгнуться на территорию, принадлежащую исключительно ей и птице.

– Вон отсюда! Проваливайте! – орала она. – И подальше! Или вы совсем идиоты?!

Николас сжал руку сестры и круто повернул влево, прочь от опасной зоны. Они так торопились, что рванули едва ли не бегом. Лишь ярдов через двадцать дети остановились и оглянулись. Этот миг живой картиной навсегда отпечатается в памяти Рэйчел: Бешеная Птичья Женщина (так она будет ее называть) с яростной энергией и сосредоточенностью раскручивает приманку над головой; птица с несусветной скоростью и напором бросается вниз на добычу и опять взмывает вверх, раздосадованная, но не смирившаяся с поражением; за их спиной черная башня, высокая, неприступная, клонящаяся к горизонту; перед ними – старуха в инвалидном кресле, очнувшись, она жадно наблюдает за птицей, ее ярко накрашенные губы растянуты в восторженной улыбке, и она подначивает пустельгу: «Давай, Табита! Не дрейфь! Хватай мясо! Табита, цап его!»

Собор Рэйчел совсем не понравился. Когда они вошли через северные ворота, направляясь к главному входу, башенные часы пробили четверть пятого, город уже погружался в сумерки. Тонкие ошметки тумана, что весь день плавали по улицам и закоулкам, обволакивали уличные фонари, окружая их мутноватым желтым сиянием. А потом свет потемнел до иссиня-черного и тьма сделалась столь плотной, что стены собора, к которым нехотя приближалась Рэйчел, были едва различимы – лишь слабое их подобие, намек на высоченную и грозную твердыню. Если на Вествудском лугу, у подножия Черной башни, Рэйчел лишь зябла, то теперь холод пробирал насквозь, безжалостный, неумолимый, и Рэйчел чудилось, будто ее кости обращаются в ледышки. Она дрожала, и сколько ни застегивала свой пуховик, сколь глубоко ни засовывала руки в карманы, набитые фантиками, согреться не удавалось. От холода и недоброго предчувствия Рэйчел едва тащилась, пока и вовсе не замерла на месте, буквально в двух ярдах от входа в собор.