Амос Оз - Картинки деревенской жизни

— А все эти кошки приносят только болезни! Блохи! Микробы!

Арабский студент был сыном давнего друга Дани Франко, мужа Рахели, скончавшегося в день своего пятидесятилетия. Что лежало в основе дружбы Дани Франко и отца парня, которого звали Адаль? Этого Рахель не знала, и студент не рассказывал. Быть может, он тоже не знал.

Однажды утром прошлым летом он появился здесь, представился и спросил смущенно: «Не смогу ли я снять у вас комнату?» То есть не совсем снять. Да и не совсем комнату, ибо платить ему, в общем-то, не из чего. Дани, благословенна его память, прекраснейшим человеком был он, предложил два года тому назад отцу Адаля поселить парня в одной из построек, разбросанных по двору, ибо сельхозработами никто не занимается и все постройки и навесы стоят пустые. Он, Адаль, пришел спросить, остается ли в силе полученное два года тому назад приглашение. То есть свободен ли все еще и сегодня для него один из навесов? Взамен он готов, к примеру, выполоть колючки во дворе или немного помочь в домашних работах. Дело вот в чем: кроме учебы в университете, которую он прервал на один год, он собирается писать книгу. Да. Что-то о жизни еврейской деревни в сопоставлении с жизнью деревни арабской, исследование или роман — он пока еще не решил точно, и поэтому необходимо ему уединиться на какое-то время здесь, на самом краю селения Тель-Илан. Он помнит Тель-Илан со всеми его виноградниками и фруктовыми садами, помнит горы Менаше с тех пор, как однажды побывал здесь в детстве с отцом и сестрами у дорогого Дани, благословенна его память. Дани пригласил их провести здесь почти целый день. Не помнит ли, случайно, Рахель тот их визит? Нет? Конечно, она не помнит, да и нет у нее, разумеется, никаких особых причин помнить. Но он, Адаль, не забыл и не забудет никогда. Всегда он надеялся вернуться в один прекрасный день в Тель-Илан. Вернуться в этот дом, что у высоких кипарисов рядом с кладбищем. Такой тут у вас покой, совсем не то, что в нашей деревне, которая перестает быть деревней, превращаясь в поселок с множеством магазинов и гаражей, с пыльными площадками для парковки автомобилей. Из-за этой красоты мечтал он вернуться сюда. И из-за тишины. И еще из-за других вещей, которые он, Адаль, не умеет точно сформулировать, но, быть может, именно в книге, которую он хочет написать здесь, удастся ему выразить то, что пока еще он не в силах определить. Быть может, напишет он об огромных различиях между еврейской деревней и арабской, ведь ваше селение родилось из мечты и построено по плану, а наша деревня как будто и не рождалась вовсе, а была всегда. Но все-таки есть кое-что и похожее. Мечты есть и у нас. Нет… Всякое сравнение всегда немножко фальшиво. Но то, что ему полюбилось здесь, отнюдь не кажется фальшивым. Он также умеет мариновать огурцы и варить варенье из фруктов. То есть если есть необходимость в подобных вещах. Имеется у него опыт и в работах по покраске, даже в ремонте крыш. А еще он немного пчеловод, если вдруг, как говорится у евреев в Священном Писании, захотите вы «обновить дни ваши, как древле» и создать здесь небольшую пасеку. Все это он сделает без излишнего шума, не разводя грязи. А в свои свободные часы он будет готовиться к экзаменам и начнет писать книгу.

Адаль, сутулый, застенчивый, но в то же время довольно разговорчивый парень, носил очень маленькие очки. Казалось, он взял их у какого-то мальчика либо хранил со времен своего детства. Очки эти, дужки которых соединял шнурок, часто запотевали, так что приходилось вновь и вновь протирать их подолом рубашки, которую Адаль носил навыпуск, не заправляя в потертые джинсы. Эту рубашку всегда покрывала тонкая пыльца перхоти. У него были тонкие, нежные черты лица, которые несколько портила пухлая нижняя губа. Ямочка на левой щеке придавала его лицу детское, слегка смущенное выражение. Брил он только свой подбородок и немного под ушами, ибо остальные части его лица были гладкими, щетина там не росла. Обувь его выглядела великоватой для него, грубой и оставляла на земле, когда шагал он по двору, грозные, странные следы, а при поливе фруктовых деревьев выдавливала в грязи крупные впадины, наполнявшиеся мутной водой. Ногти на руках он обкусывал. Плечи его выглядели шершавыми и красноватыми, словно от холода. Он затягивался сигаретой с такой силой, что щеки западали внутрь и на секунду обозначались контуры черепа под кожей. Частенько он курил рассеянно, словно о том забывая: закурив сигарету, сделает три-четыре глубокие затяжки, такие, что щеки ввалятся внутрь, а потом положит дымящуюся сигарету на перила ограды или на подоконник и погрузится в раздумья. Забывает про зажженную сигарету и закуривает новую. Сигарета про запас всегда была у него заткнута за ухо. Курил он много, но всегда вроде бы с чувством отвращения или тошноты, словно испытывая омерзение к этому занятию, к запаху табака, будто кто-то другой курит, а ему выдыхает дым прямо в лицо. Ходил Адаль по двору в соломенной, как у Ван Гога, шляпе, и на лице его выражались печаль и изумление. Ко всему прочему он завязал особые отношения с кошками Рахели, вел с ними долгие, весьма серьезные беседы, всегда по-арабски и всегда тихим голосом, словно делился секретами.

Тому, кто в свое время был депутатом Кнесета, этот студент явно не нравится. По нему видно, говаривал старик, по нему сразу видно, что он ненавидит нас, но прикрывает свою ненависть лестью. Да ведь все они ненавидят нас. Да и как можно им нас не ненавидеть? Ведь и я на их месте тоже ненавидел бы нас. И, по сути, не только на их месте. Даже и без того, чтобы быть на их месте, я ненавижу нас. Поверь мне, Рахель, что мы, если поглядеть на нас чуть со стороны, вполне достойны только ненависти и презрения. И, возможно, еще немного милосердия и жалости, но милосердия не можем мы ждать от арабов. Ведь они сами нуждаются во всем милосердии, что есть в мире.

Только черту известно, говорил Песах Кедем, что, собственно, привело к нам этого студента-нестудента. Да и откуда тебе знать, что он и вправду студент? Проверила ли ты документы перед тем, как поселить его у нас? Читала ли ты его работы? Устроила ли ты ему экзамен, устный и письменный? И кто сказал, что это не он копает землю под домом каждую ночь? Что-то ищет там, какой-нибудь документ или древнее свидетельство, которое докажет, что эта усадьба когда-то принадлежала его предкам? И, быть может, он вообще прибыл сюда, замыслив потребовать для себя права на возвращение, потребовать права владения и двором, и домом от имени какого-нибудь деда или прадеда, который, возможно, сидел на этой земле еще во времена оттоманской Турции? Или еще раньше, во времена крестоносцев? Сначала он поселится у нас, этакий незваный гость, то ли квартирант, то ли помощник по дому, по ночам будет подкапываться под фундамент нашего дома, пока стены не закачаются, а затем поднимется и потребует от нас права собственности? И часть нашей земли? По праву предков? Пока мы с тобой, Рахель, не обнаружим себя выброшенными к чертям собачьим?.. Снова налетели бесконечные мухи на веранду, и в комнате моей тоже мухи. Твои кошки, Авигайль, вот кто привлекает сюда всех этих мух. Да и вообще, твои кошки уже стали подлинными властелинами этого дома. Они и этот твой иноверец-араб. Да еще твой скотский ветеринар. А мы, Рахель? Что же мы, скажи-ка мне на милость? Нет? Не скажешь? Тогда я тебе скажу, дорогая моя: тень преходящая. Вот кто мы такие. Тень преходящая. Вчерашний день, что миновал.

Рахель заставила его замолчать.

Но спустя минуту одолела ее жалость, и она вытащила из кармана фартука две дольки шоколада в серебряной фольге: «Возьми, папа. Возьми себе. Поешь. Только дай немного покоя…»

Дани Франко, умерший в день своего пятидесятилетия, принадлежал к натурам чувствительным, и глаза у него, как говорится, были всегда на мокром месте. Он частенько пускал слезу на свадьбах и рыдал, когда показывали кино в Доме культуры Тель-Илана. Кожа на шее его, обвислая и сморщенная, напоминала зоб индюка. Звук «р» произносил он мягко, и благодаря этому в его речи слышалось эхо французского акцента, хотя французский знал он весьма слабо. Квадратный, широкоплечий, ноги он имел тонкие — так выглядит одежный шкаф, стоящий на ножках-палочках. Имел он привычку обнимать собеседника, запросто обнимал и людей незнакомых, размашисто ударял их по плечу, тыкал в грудь, меж ребер, хлопал по затылку, частенько еще и самого себя по бедрам, и даже ткнет, бывало, тебя в живот слегка, вполне дружески кулаком.

Если кто-нибудь хвалил его умение откармливать бычков, или яичницу, которую он приготовил, или красоту заката, увиденного из окна его дома, глаза Дани мгновенно увлажнялись от безмерной благодарности за похвалу. О чем бы ни говорил он — о будущем мясного животноводства, о политике правительства, о сердце женщины, о двигателе трактора, — под плавным течением его речи струился всегда еще один поток — радости, которой не нужны никакие причины или поводы. Даже в последний свой день, за десять минут до смерти от инфаркта, он, стоя во дворе у забора, все еще перешучивался с Иоси Сасоном и Арье Цельником. Между ним и Рахелью почти всегда царило перемирие, которое устанавливается между супругами после многих лет семейной жизни, после того, как и ссоры, и обиды, и временные расставания уже научили обоих выверять с осторожностью всякий шаг, с осмотрительностью ставить ногу, обходя обозначенные минные поля. Эта повседневная осторожность была почти похожа внешне на обоюдное примирение и даже оставляла некое пространство для тихой дружбы. Такого рода дружба завязывается иногда между солдатами двух враждебных армий, разделенных считанными метрами и ведущих продолжительную окопную войну.