Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла
Выкурив трубку, он обмотал вокруг шеи другой конец подпруги и затянул петлю с помощью пряжки. Затем, не выпуская трубки изо рта, ринулся в пустоту. Подпруга, сделанная из прочной кожи, да еще обмотанная в два или три раза, сжала его челюсти, поэтому рот Кико не в пример прочим удавленникам остался закрытым.
Его обнаружил крестьянин, владелец соседнего поля, и побежал сообщить о случившемся его родным. Печальная новость достигла и городка, ибо, как я уже сказал, это произошло на самой его окраине.
Уже смеркалось, когда явились стражники вместе с судьей и судебным исполнителем. Они увидели удавленника, болтавшегося на ремне, и содрогнулись от ужаса. До сих пор никому из них не приходилось видеть ничего подобного. Мне рассказали потом, что каждого, кто смотрел на Кико, сначала охватывал ужас, но стоило всмотреться повнимательней, и люди с трудом удерживались от смеха.
Я представляю себе Кико в нелепой позе висящим на дереве: громоздкий, с уродливой короткой ногой, голова отведена вбок, горло, словно ошейник, сдавила подпруга, в зубах зажата трубка, словно он продолжал курить, отчего его губы как‑то зловеще кривились. Воистину жуткое зрелище.
Бедный Кико! Он очень любил меня. Да и я тоже его любил, хотя не раз вместе с другими детьми причинял ему боль какой‑нибудь жестокой шуткой: бросал в него комья грязи или распевал обидные песенки про хромых, впрочем стараясь держаться подальше. Я был еще слишком мал и не понимал, что заставляю его страдать. Но я любил его и часто после того, как отец его наказывал, искал, чтобы спросить, не больно ли ему, и, как мог, старался утешить.
Он очень злился на нас за наши шутки. Они жестоко ранили его, и, может быть, именно поэтому мы издевались над ним — таковы уж дети, а иногда и взрослые, что гораздо хуже. В такие минуты он, казалось, готов был на все, он угрожал и страшно брайился, но никогда не тронул никого из нас и не осуществил ни одной из своих угроз. И только в тот день, когда гнев его достиг предела — как я жалею, что не был тогда рядом с ним и не утешил его, как в детстве! — Кико обратил свой гнев против самого себя.
Часто после наказания он на несколько часов исчезал с фермы. Случалось, не приходил обедать и даже ночевать. Но в конце концов всегда возвращался. Не сомневаюсь, что он бродил тогда, словно зверь, заблудившийся в непроходимой топи, яростно куря трубку, и думал о том, что рано или поздно он это сделает. Но какая‑то сила удерживала его, не давая уйти из жизни. Этой силой была его мать.
Теперь я часто вспоминаю Кико и вижу, как он любил меня. Помню его, когда тетя заставляла меня читать; помню его, когда, укрывшись от ненастья на ферме или в доме бабушки, я читал что‑нибудь; родные, сидя вокруг, молча слушали. Самым внимательным слушателем всегда был Кико: он смотрел на меня, открыв рот, из которого тонкой нитью стекала слюна, восхищенный моими знаниями. Помню еще, как он срывал для меня листки с «календаря и заставлял прочесть то, что было написано на обороте — «куплеты» и «шарады», как он говорил и смеялся при этом.
Бедный Кико! Если ты нашел себе место на небе среди страдавших в этом мире — а ты заслужил его по праву, — прости меня за то, что я, сам того не желая, тебя обижал. Что бросал в тебя комья грязи, пользуясь тем, что могу быстро бегать, что смеялся, когда ты бежал за мной по песчаной дороге, ковыляя на своей хромой ноге и ругаясь оттого, что не можешь меня догнать; что в праздник святого Антония я умолял тебя принять участие в состязаниях и рассердился, когда ты отказался выставить на посмешище свое несчастье. Прости меня. На своем пути я встретил столько вполне разумных мерзавцев, что теперь вспоминаю тебя с еще большим теплом.
Аус, Виктор
В ОЖИДАНИИ НОСОРОГА (перевод с испанского Е. Гальрперина)
Звонок! Проклятый звонок! Сто раз он уже готов был оборвать тонкий провод, по которому пробегал этот ужасный прозаический звук, и сто раз отказывался от своего намерения. Он жил тогда в Мадриде и работал в одном из отделов министерства, где почти ничего не приходилось делать. К тому же и сама работа была довольно однообразной, так что вряд ли могла возникнуть какая‑либо непредвиденная малоприятная ситуация. Располагался он в очень милой квартирке, предоставленной ему министерством, недорогой и удобной, имевшей целых двести метров. Не стоило, конечно, рисковать положением, которого он добивался много лет, и возможностью перехода в отдел провинции Альбасете только ради того, чтобы удовлетворить свою прихоть — оборвать провод.
Хотя звонок дребезжал достаточно противно, еще хуже были его последствия: звонил‑то дон Андрес. И когда такое случалось, ему приходилось отрываться от дела (это могла быть и закуска) и стремглав мчаться к его кабинету, стучаться в дверь, ждать ответа, входить и…
— Послушайте‑ка, Перес…
Шеф всегда обращался к нему именно так — Перес. Ну что за манера! Дон Андрес просто выводил его из себя. Почему как раз непосредственный начальник единственный во всем министерстве называет его Перес?
— Я вас слушаю, дон Андрес, — пробормотал он, стараясь не обнаруживать кипевшего в нем возмущения и решив на всякий случай улыбнуться как можно шире.
— Раз уж вы писатель, — продолжал дон Андрес, — вам и карты в руки — займитесь редактированием доклада о выдаче лицензии на ввоз органических удобрений для компании «МАРКСА».
Волна гнева, поднявшаяся у него в груди, подкатила к самому горлу и едва не заставила его вскрикнуть.
— Но я… — сдержался он вовремя.
И оттого, что он сделал усилие подавить столь неосторожно нараставший в нем бунт, его круглое, гладкое лицо покры>лось красными пятнами.
— Вы что‑то сказали? — спросил дон Андрес.
Он не сразу ответил, однако, чувствуя на себе строгий и укоризненный взгляд начальника, торопливо пролепетал:
— Да, но… ведь я пишу…
— Знаю, и очень недурно, сентиментальную прозу…
Он чуть не лопнул от злости, но снова сдержался. Все же в его голосе прозвучало что‑то похоягее на вызов, когда он спросил:
— Разве вы не читали мое последнее произведение, которое я вам принес?
— Читал, как же… Очень мило… в самом деле, мило… А сейчас ступайте и сегодня же принесите мне этот доклад на подпись.
И дон Андрес протянул ему объемистую папку с документами. Он взял документы и вышел из кабинета. При Этом у него было сильное искушение со всего размаха хлопнуть стеклянной дверью. Но вместо этого он осторожно прикрыл ее за собой, стараясь сделать это как можно бесшумнее.
Возвратившись к себе, он бросил документы на стол и закурил сигарету, чтобы хоть немного успокоиться.
— Очень мило… в самом деле, мило, — передразнил он сердито дона Андреса.
Ну можно ли так говорить о его трагедии «Барабаны бьют по обнаженному черепу Мафусаила», трагедии жестокой, святотатственной и вместе с тем девственно целомудренной, со звукоподражанием, в шестнадцати актах и с эпилогом, написанным белыми стихами?
Он раскрыл папку с документами и стал приводить их в порядок, чувствуя, как слезы гнева застилают глаза. Чтобы хоть как‑то разрядиться, он яростно принялся гасить в пепельнице сигарету и, зловеще поглядывая вокруг, процедил сквозь зубы:
— Сентиментальная проза… Да он просто дурак!
Ему вспомнился финал последнего акта трагедии.
НИСЕФОРО. И зачем тебе э™ тридцать ночных горшков?
НИКАНОРА. Чтобы класть туда для захоронения зародыши моих детей от Никодемо.
НИКОЛАСА (с довольной улыбкой). От Никодемо, отца твоего брата Никасио, который убил свою жену, потому что Застал ее в объятиях собственного отца?
Такие острые, сумбурные, насыщенные катастрофами пьесы могут нравиться, а могут и не нравиться, но называть их сентиментальной прозой — сущая ересь. Дон Андрес, наверпо, даже не заметил, что имена всех персонажей начинаются со слога НИ. А если бы и заметил — что весьма сомнительно, — вряд ли бы ему удалось раскрыть значение подобного совпадения: абсолютное отрицание, ничего не значащие слова на тарабарском языке. Мог ли дон Андрес понять этот глубокий Замысел, если его не уловил ни один из семидесяти четырех театральных антрепренеров Испании, которым автор разослал свое произведение?
Домой он вернулся в дурном настроении, прямо прошел в свой кабинет, даже не поздоровавшись с женой, уселся там За письменный стол и приготовился начать новое произведение. Однако, как не раз случалось в последние месяцы, вдохновение упорно не появлялось. В голову не шли нуяшые мысли — ни старые, ни новые, ни символические, ни реалистические. Его очень беспокоил доклад об удобрениях для «МАРИСА». Он никак не мог вспомнить, написал ли он «…в том, что касается данной компании…» или «…в том, что касается данную компанию…», и сомнения мешали ему спокойно думать о чем‑нибудь другом.
