Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла
— Утрись, Кико!
Тогда Кико поспешно вытирал рот, словно стыдясь и вместе с тем обижаясь за напоминание, особенно за топ, каким оно было сделано. Несмотря на грубость и неотесанность, мой кузен, вероятно, был очень раним.
Когда у Кико кончался табак, он беснопался. Ничто больше не приводило его в такое отчаяние. Он мог не есть, не пить, но не курить не мог. Кико приходил в ярость: ругался, угрожал самым страшным и говорил, что повесится. Впрочем, этой последней угрозой он пользовался даже в тех случаях, когда бывал разъярен и не так сильно.
Не знаю, видел ли мой кузен удавленника или слышал об этом от кого‑нибудь. Подобный способ самоубийства очень распространен в наших краях. Почему‑то самоубийцы предпочитали именно такую смерть. Они всегда выбирали для Этой цели одно и то же место на окраине городка — в роще у оврага (который назвали и называют поныне Оврагом удавленников) — и вешались на одном и том же дереве.
Скорее всего, Кико видел одного из них. Как бы там ни было, но факт остается фактом: стоило Кико рассердиться, и он грозил повеситься. Я даже уверен, что он видел одного из удавленников. Овраг, как я уже сказал, находился на окраине городка. Стоило кому‑нибудь повеситься, как эта новость сразу же становилась всем известна, и жители бежали посмотреть, а потом долго обсуждали происшествие.
Как я уже говорил, мой кузен был заядлым курильщиком и без конца курил. Его страсть к трубке была столь велика, что даже пустую, потухшую, он не выпускал ее изо рта. По крайней мере я не помню его без трубки. Когда у него кончался табак, он выходил из себя: набивал трубку сухими листьями ежевики или бобов, зажигал их и с остервенением дымил. В конце концов он швырял трубку на землю. Но через несколько минут поднимал и, набив чем попало, снова принимался дымить. Вид у него при этом был совершенно безумный и какой‑то отчаянный, обращаться к нему было бесполезно. Чаще всего это происходило, если заболевала его мать или же если ее не было дома. И только иногда по ее Забывчивости. Она слишком хорошо понимала, что Кико больше остальных нуждается в табаке, и всегда следила, чтобы табак был в доме.
Помню, однажды Кико в отчаянии убежал с фермы, разыскивая свою потерянную трубку. Он, словно шальной, бегал повсюду, всех расспрашивал, обыскивал каждый уголок и проклинал все на свете. Лицо его исказила яростная гримаса, на него жутко было смотреть. Кико бранился и так страшно угрожал нам, что нас бросало в дроя «ь. Правда, иногда мы нарочно прятали от него трубку, желая его позлить. Но на сей раз никто из нас ее не трогал.
Мы принялись помогать ему в поисках. И вдруг кто‑то из нас рассмеялся, показывая на Кико. Взглянув на него, мы тоже покатились со смеху. Трубка торчала у него во рту. Даже он улыбнулся и ушел пристыженный.
С Кико я познакомился, когда тот был уже взрослым, — он был старше меня лет на десять.
До этого он жил в городке, и теперь я понимаю, что уясе тогда дети всячески издевались над калекой. Издевались изощренно, как это умеют только дети.
Обычно черты лица Кико искажала горестная гримаса. И только когда его никто не обижал, особенно когда он находился среди братьев, лицо его становилось очень добрым. Больше других, казалось, он любил меня — за исключением матери, разумеется, — потому что я меньше остальных издевался над ним. Да и я любил его.
И тем не менее нередко я заодно с кузенами терзал его жестокими шутками, от которых он приходил в такую ярость, что мне становилось страшно, хотя, повторяю, он ни разу не причинил мне зла.
Вместе с Хоанетом, его младшим братом, мы не раз швыряли в Кико комья грязи, когда он работал на поле, а потом убегали, боясь, как бы он нас не догнал. Он бежал за нами, ковыляя на своей хромой ноге, высокий, огромный, с серпом в руках; его глаза сверкали от яростного гнева.
А разве мы не прятали от него трубку, чтобы потом посмеяться над ним и порадоваться его отчаянию? Возможно, мы издевались над ним и похуже. Иногда приходилось вмешиваться его матери или отцу, которого он очень боялся, особенно его тяжелой руки, хотя я не сомневаюсь, что Кико никогда бы нам ничего не сделал. И все же мы предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии.
Мон кузен, как я уже говорил, любил меня нежной, братской любовью, вероятно смешанной с некоторым восхищением. Надо было видеть, например, как он заставлял меня читать в присутствии какого‑нибудь родственника или знакомого. Как слушал, не сводя с меня глаз, и пускал слюну от удовольствия, явно восхищаясь «ученостью» своего маленького кузена. Если к ним заходил кто‑нибудь из посторонних, он сам срывал с календаря листок и, протягивая мне, просил прочесть то, что напечатано на обороте…
— Прочти, Тонет, — говорил он, так произнося слова, что без привычки его трудно было понять.
Когда его обижали, он становился замкнутым и мрачным. Это длилось довольно долго, и в первое время к нему лучше было не подходить.
Мне, даже если я не был виноват, становилось его очень жаль, и я ждал момента, когда разгладятся хмурые морщины на его лбу и исчезнет с лица почти зверское выражение, чтобы подойти к нему и попросить прощения.
— Я больше не буду! Не сердись, Кико.
Он ничего не отвечал, иногда уходил, но я не сомневаюсь, что мой поступок и мои слова трогали его.
Кико очень любил братьев, хотя никак не проявлял своих чувств. Вообще братья не очень‑то нежничали друг с другом. Чаще всего они ссорились, спорили или же дрались так, что приходилось вмешиваться отцу. Но если кому‑нибудь из них угрожала опасность или назревала драка с чужим, сразу же обнаруживалась глубокая любовь, которая их связывала. Тогда они готовы были биться друг за друга насмерть.
В этой связи мне вспоминается один примечательный случай. Произошло это намного позже, когда я с родителями переехал в соседний городок, где у моего отца было торговое дело.
Как‑то раз к нам домой прибежал Кико, запыхавшийся, весь в пыли, взмокший от пота. Средний брат находился тогда на военной службе в Африке, и долгое время от него не было никаких известий. Эт0 совпало с обострением обстановки в Марокко, и на ферме все были очень встревожены. У моего кузена, служившего в Марокко, в нашем городе была невеста. Ее дом находился поблизости от нашего, и она дружила с моей матерью — думаю, между прочим, что сватовство состоялось не без участия последней. Дядя с тетей послали Кико сюда, чтобы он разузнал у невесты, не получала ли она весточки от их сына.
Кико, как у них было заведено, прежде всего явился к нам. Прибежал, как я уже сказал, весь взмокший от пота. Моя мать была чем‑то занята, и к невесте отвел его я. Именно в этот день она получила от своего жениха письмо и фотокарточку, где он был снят в солдатской форме. Кико взял фотокарточку в руки, и я с удивлением увидел, как лицо его от волнения исказила безобразная гримаса, на глаза навернулись слезы и крупными горошинами покатились по щекам. Я видел прежде своего кузена разгневанным, разъяренным, взбешенным, но плачущим — никогда.
Выслушав содержание письма — пока я читал, он не сводил с меня внимательных глаз, — Кико попросил разрешения взять с собой письмо и фотокарточку, пообещав их вернуть, и собрался уходить. Мы просили его остаться с нами пообедать, уговаривали, а моя мать даже немного рассердилась на него. Но все было тщетно: Кико торопился как можно скорее порадовать своих, показать письмо и фото. Он аккуратно, словно сокровище, спрятал их на груди под рубаху, застегнул ее и, не обращая внимания на наши уговоры, пошел вниз по улице, к дороге, ведущей на побережье.
Когда надо было послать кого‑нибудь в город с поручением, посылали Кико. Ему это нравилось, невероятная физическая выносливость ни разу его не подвела. Хромота не мешала ему проделывать двадцать километров, отделявших наш городок от фермы, и, не передохнув, пускаться в обратный путь. Часто он возвращался, опоздав к обеду или ужину. Но его это мало заботило. Он брал остывшую еду и пожирал ее, точно голодный зверь: так он ел обычно.
Случалось, его посылали за лекарством или же с каким-нибудь срочным поручением среди ночи. И это его тоже мало заботило. Кико не знал страха. Больше того, казалось даже, он рад подобным поручениям. Должно быть, понимал, что делает доброе дело, приносит пользу своим. В такие минуты он, без сомнения, чувствовал себя человеком. Кико отправлялся в путь едва не бегом, не обращая внимания ни на поздний час, ни аа плохую погоду. Хоть в ночь, хоть в бурю. И чем хуже была погода, тем больше, казалось, он радовался.
Как‑то раз, когда маленькой Тониете, его младшей сестренке, которая заболела, стало хуже, Кико послали в город За лекарством — поздно ночью и в страшную непогоду. Дождь вместе с порывами ураганного ветра обрушивался на деревья, бушевало море. Кико, как обычно, аккуратно сунул рецепт за пазуху и, закутавшись в непромокаемый старый плащ, вышел из дому. Мы видели его на дороге при вспышках молнии, огромного, бегущего вприпрыжку, но скоро он пропал в кромешной тьме.
