Светлозар Игов - Олени
Не знаю, почему, но я вдруг вспомнил, как еще в гимназии был на каком-то школьном празднике, где в президиуме сидела группа официальных лиц во главе с министром просвещения. Спрятавшись в задних рядах, я читал какую-то книжку, чтобы не слушать глупости из длинного доклада, прославляющего грандиозные успехи образования вообще и нашей дорогой школы в частности, когда случайный взгляд в сторону президиума заставил меня внимательнее приглядеться к не замеченной мною ранее перемене. Министр с несколькими сопровождающими его лицами уже ушел, но центр президиума пустовал недолго — периферия дружно переместилась к центру, чтобы заполнить в каком-то horror vacui[3] образовавшуюся пустоту…
Вся компания была изрядно навеселе, но, в отличие от мертвецки пьяного амбала в столовой, еще держалась.
— Проходи, парень, садись, — пригласил меня старший и кивнул молодому, который тут же налил в пустой стакан виски. Делать нечего, пришлось сесть, а в это время дед Йордан ретировался и я остался один в полупьяном обществе.
Интересно, за кого они меня приняли и как я выгляжу в их глазах? Я был в простых спортивных брюках цвета хаки (старики щедро предоставили мне возможность пользоваться богатыми складами в «Оленях», да и что другое мог бы я выбрать), а сверху, на защитного цвета солдатскую рубашку, я натянул один из свитеров (тот, что полегче), которые связала мне баба Ивана еще прошлой зимой. Может быть, они приняли меня за родственника стариков или за охранника?
Однако гости, по всей вероятности, вовсе и не думали об этом, просто пригласили разделить их застолье, которое, очевидно, вошло в свою заключительную фазу, потому что на столике было лишь несколько полупустых бутылок из-под виски, минеральной и газированной воды да несколько тарелок с остатками ужина.
Лишь сейчас я обратил внимание на женщин за столом. В сущности, это были совсем юные девушки, лет шестнадцати-семнадцати, я их разглядел как следует позже, когда они пошли танцевать с молодым мужчиной.
Хотя одна была блондинка (точнее — крашеная блондинка с обесцвеченными до белизны волосами), а другая — жгучая брюнетка с черными, как вороново крыло (вероятно, тоже окрашенными — до синевы), волосами, они были похожи друг на друга как две капли воды. Их фигуры можно было бы назвать красивыми — они были довольно стройными, но слишком уж одинаковыми в своей модной удлиненности и очень плоскими, начисто лишенными тех изящных изгибов тела, которые делают красивыми даже самых худых женщин. Но самым поразительным и что, в сущности, лишало красоты даже эти тела, было удивительно тупое, равнодушное ко всему на свете выражение их лиц… Это были лица, от которых веяло бездонной пустотой.
Я давно заметил, что даже красивые лица из застойных времен (как и лица многих людей Востока) несут на себе печать какой-то странной немоты. Но лица этих девушек демонстрировали полное отсутствие какого-либо выражения так сильно, что их даже нельзя было назвать красивыми. Немота в них превратилась в тупость.
Несмотря на вызывающе откровенные жесты, грим, одежду (или, скорее, ее отсутствие), их тела даже не были возбуждающе сексапильными. Девушки лениво покачивались под музыку, повторяя давно заученные эротические движения, которые, скорее, имитировали, чем выражали, возбуждение, призывно манили бледно-розовыми язычками в грубо размалеванных ртах, руками гладили свои бедра, которые вовсе не нуждались в большем оголении под и без того короткими, буквально впившимися в тело, эластичными юбочками (черной у одной и ярко-красной — у другой). И даже когда они возбуждающими, как им, наверное, казалось, движениями запускали руки себе под юбки, к плоским началам своих бедер, касаясь сокровенных женских глубин, это не было похоже на сексуальный вызов, это было просто пошло.
Но самой большой нелепостью была музыка, которую я слушал впервые — какие-то ужасные ориентальские или народные ритмы, отредактированные бездарным западным шоуменом, или тупые популярные западные мелодии в аранжировке посредственного ориентальца.
Девушек звали Кики и Мики, молодой мужчина обращался к старшему «господин Иванов», а тот в свою очередь называл его Трайчо. Я так и не смог отличить Кики от Мики. Хотя мы обменялись несколькими фразами, разговор не получался. Девушки время от времени хихикали, когда не танцевали, или снова начинали ласкать свои бедра, высовывать языки, извиваясь и трясясь в ритме музыкальных ориентальских вестернов.
В самом конце веселья г-н Иванов велел девушкам показать стриптиз, и они начали снимать с себя то немногое, что еще оставалось.
Вообще-то, я вовсе не пуританин, чтобы осуждать людей за их телесные забавы, и уж никак не принадлежу к числу лицемерно возмущающихся завистников, основная проблема которых как раз в том, что их на такие забавы и не приглашают (собственно, мне никто не мешал поучаствовать в этом цирке). Просто этот мерзкий спектакль не вызывал у меня даже отвращения. В нем не было ни похотливого озноба оргии, ни экстатического забвения опьянения (раньше на таких пьянках все громко пели разудалые «патриотические» песни). Сейчас все было нелепым и пошлым, как в любительских порнофильмах. Вся эта компания даже не испытывала удовольствия или веселья от своей пьяной забавы. Они просто «развлекались», уверенные, что именно «так» это и нужно делать.
Их пошлость была скучна даже для человека со склонностью к патографическим исследованиям. Себя я таковым не считаю, поэтому вернулся к себе, лег и сразу же заснул.
Утром я встал поздно и далеко не в самом лучшем состоянии. (Все-таки вчера я выпил немало, да и лег намного позже обычного.) Дело шло к обеду, шел неприятный, скучный дождь. Из окна я увидел, что лимузин исчез, вчерашняя компания, очевидно, тоже испарилась. Я принял душ и пошел к старикам. Дед Йордан, естественно, не сказал ничего, а баба Ивана пошла убираться во дворец, за одну ночь превратившийся в свинарник. Наши будни впредь, очевидно, будут такими же, как и раньше, без смуты, которую внесли в нее незваные гости и о которых я так ничего и не узнал — кто они? что они? Старики тоже мне ничего не объяснили (если они, конечно, сами что-нибудь знали). В тот день я не пошел гулять под дождем, а вернулся к себе и стал читать — как будто хотел смыть с себя нелепые вчерашние воспоминания.
А на следующий день — гораздо раньше, чем в прошлом году, — все уже было покрыто выпавшим за ночь глубоким снегом.
Я вышел, надев зимние ботинки и набросив поверх толстого свитера солдатскую шинель. Ветки одного еще совсем зеленого дерева сломались под тяжестью мокрого снега. Несколько бело-желтых березок с очень тонкими листочками, на которых снег не мог удержаться, меланхолично смотрели с дальнего края рощицы. Большой платан перед дворцом невозмутимо стоял под своими крепкими ветвями, гордо переглядываясь над утонувшими в снегу просторами с секвойей напротив.
Так началась моя вторая зима в «Оленях». Я жил как обычно — прогулки, книги, переводы, приветливое молчание в компании стариков. Единственной новостью стали совсем новенькие лыжи, которые дед Йордан вытащил откуда-то со склада, и «обновки» от бабы Иваны — она связала мне новый свитер, рукавицы и лыжную шапочку, заменившую мою прошлогоднюю солдатскую ушанку. И в эту зиму моей страстью стали долгие лыжные походы по окрестным лесам и спуск с одной крутой горы, ставшей для меня горнолыжной трассой, свидетеля моих одиноких лыжных подвигов. Туманы и облака исчезли еще в начале зимы, и до самой весны снег вокруг сиял под ясным горным солнцем в звенящем хрустально-прозрачном воздухе.
Как и вторая зима, вторая весна в «Оленях» наступила рано. И не просто наступила, а буквально ворвалась. Снег стаял быстро, почти мгновенно, под напором теплого южного ветра. Деревья сначала побледнели, подсохнув, после своей черной зимней мокроты, их верхушки стали совсем светлыми — нежно-зелеными, розовыми и бледно-желтыми, а потом — опьяняюще зелеными. Все расцвело, буйно разрослось, и уже в начале апреля казалось, что наступило лето.
И в прошлом году, даже в прохладные дни осени и зимой, я не сидел все время дома, во дворце, а этой весной и совсем редко возвращался туда, разве что переночевать. Уже в мае с помощью старика я построил себе что-то вроде беседки в ветвях одного дерева у озера, где стал оставаться и на ночь. А иногда ночевал прямо на поляне у озера, под открытым небом, долго укачивавшим меня в своей звездной колыбели, прежде чем я погружался в море сна.
Дворец, вне всякого сомнения, был прекрасным творением рук человека, шедевром архитектуры. Но хотя он стал моим домом, а его библиотека — местом увлекательнейших духовных занятий, было в нем что-то чужое и неуютное при всем его удобстве и шике. Это ощущение чужеродности возникало не только из-за того, что дворец не был моим родным домом или моей собственностью, и не потому, что он давно не знал настоящих хозяев (если они вообще существовали — я так и не понял). Просто он стал кратковременным приютом для случайных гостей. Хотя нет, не только это. Бодлер где-то писал, что ни в одном дворце нет сокровенных уголков. Даже самые сокровенные его помещения, предназначенные для сокрытия интимного (будуары), были, скорее, показательно-шикарными витринами интимности, а не подлинным гнездом сокровенного. Они словно были предназначены для будущего музея, где покои какого-нибудь лица — просто объект любопытства посетителей музея, а не обитель конкретных людей. Дворец стал гостиницей для всех желающих, а не чьим-то домом. И при этом — неиспользуемой гостиницей. А сейчас в ней жил один случайный бродяга — я.
