Светлозар Игов - Олени
Девушка надкусила персик, и по ее подбородку потек сок. Осторожным движением она вытерла лицо, а потом снова взглянула на меня, и на ее губах появилась уже знакомая мне слегка извиняющаяся улыбка.
Наши знакомые незнакомцы поднялись из-за стола раньше нас, сели в машину и уехали (и снова меня резанула боль, а вместе с ней пришло ощущение счастья, счастья ожидания).
А мы остались ночевать в селе, в маленькой грязной гостинице.
На другой день мы вернулись домой, в нашу виллу рядом с больницей на окраине города, расположившуюся высоко в скалах, в которых была узенькая тропинка, сбегающая вниз, к морю. Это был наш, домашний, пляж, здесь прошло много счастливых дней моего детства, здесь я учился плавать, сюда на рассвете приходил отец, чтобы искупаться перед работой.
После поездки к Шенуа и я стал чаще приходить сюда — и утром, и в час заката, весь охваченный новым чувством, родившимся во мне после той встречи с девушкой на пляже. Нельзя сказать, что я влюбился (хотя образ именно этой девушки завладел моими мечтами), просто у меня проснулась сама эта жажда любви — как только что возникшая любовь ко вселенной, как новая, другая жизнь, полная радостного и в то же время мучительного ожидания и предчувствия.
Еще раз я увидел ее в аэропорту, когда улетал на родину. Она тоже летела (но другим рейсом). Опять с братишкой, еще более смуглая, в том же светлом платье. Она заметила меня. Узнала. Потому что слегка улыбнулась и совсем незаметно кивнула, а ее рука коснулась плеча мальчика. И этот едва уловимый жест наполнил меня радостным трепетом, он показался мне приветствием и знаком, обращенным именно ко мне.
Образ девушки с пляжа под горой Шенуа остался навсегда во мне и со мной, хотя в воспоминаниях он все чаще истончается до бесплотной, светлой тени — как прообраз само́й красоты и любви, как сладостно-мучительная и мечтательная пустота, которая жаждет своего заполнения. Пустота исчезла лишь после встречи с Еленой, образ которой как будто приблизился к легкой тени девушки с пляжа, слившись с ней, чтобы перечеркнуть ее или заставить все более призрачный образ стать осязаемой плотью.
Воспоминания о том давнем лете на Средиземном море нахлынули на меня вместе с горьким запахом полыни, долетевшим сюда с ближних цветущих и ароматных лугов.
Но Елены нет, и ее образ превращается в тень, в новую пустоту — уже не пустоту ожидания, а пустоту чего-то неведомого, что уже ушло и (ты чувствуешь это) никогда не вернется.
Был, наверное, один из последних погожих дней осени. Деревья, кусты и травы вокруг как бы пели, подчиняясь мягкой и теплой разноцветной гармонии, и с обеда до самого вечера я скитался в лесу. На закате вернулся с букетом из веток с медно-красными, желтыми и табачно-коричневыми листьями, который собирался поставить в бирюзовую вазу в библиотеке, чтобы зимой он согревал меня своим теплом. Я решил сначала занести его к себе, а уж потом заглянуть к старикам, и поэтому пошел напрямик. Но, войдя в аллею, по которой обычно ходил, сокращая путь, я вдруг услышал встревоженный лай собак, а вскоре увидел на площадке перед дворцом шикарный черный автомобиль. Впервые за этот год в «Оленях» появились люди. Кто бы это мог быть?
Конечно, я знал, что рано или поздно кто-то должен был появиться здесь, но я так привык к покою и одиночеству, что появление людей меня озадачило и расстроило. Поэтому я оставил букет под каким-то деревом и свернул к домику стариков. Деда Йордана не было, а баба Ивана встретила меня словами:
— Приехали какие-то начальники.
Пока я решал, что мне делать — остаться здесь или вернуться к себе, появился старик. На своем безмолвном языке, в котором я уже различал всё новые и новые нюансы, он успокоил меня и кивком позвал за собой.
Когда мы вошли во дворец, дед Йордан дал мне понять, что гости расположились внизу, а мы направились на второй этаж. Пока шли по коридору, старик у каждой двери показывал мне, что он ее закрыл, и когда подошли к моей комнате, отдал мне ключ и знаками объяснил, что я должен запереться изнутри. Потом постучал в мою дверь четыре раза, показал на себя и рукой сделал жест, как бы поворачивая ключ. Я понял, что это условный сигнал, по которому должен открывать ему дверь.
Зайдя в комнату, я заперся и прилег с намерением почитать, но задумался над новой ситуацией.
Смутное определение бабы Иваны «начальники» мне ни о чем не говорило. Она ведь и меня поначалу приняла за «управляющего». Но сам факт, что нежданные гости каким-то образом проникли в это уединенное и неприступное место, означал, что они имеют к нему какое-то отношение — в качестве хозяев или пользователей. Я, правда, не понял, знают ли их старики по прежним приездам. И вообще — как долго они здесь пробудут, изменится ли как-то прежний покой в «Оленях» и, самое важное, что будет со мной после их появления? Может быть, пришло время покинуть это дивное место, где я уединился в качестве добровольного изгнанника, хотя отсутствие выхода отсюда делало мое затворничество здесь не совсем добровольным. Знают ли пришельцы, что во дворце есть люди, и если они меня видели, то за кого приняли? А может быть, мне тихонько отсидеться у себя в комнате, пока они уедут, как, собственно, и следовало из поведения деда Йордана.
Но что бы ни произошло, сейчас я должен сидеть тихо и ждать развязки. Я встал, зажег настольную лампу и занялся чтением.
Читал я недолго, потому что снизу послышался шум. Вслушавшись, я уловил звуки музыки, которые вскоре усилились, и стало нетрудно понять, что любители этой музыки обладают самым примитивным (из всех возможных вариантов) вкусом.
Слава богу, эти звуки не были слишком оглушительными, так что я мог продолжать свое чтение.
Часа через два в мою дверь постучали условным стуком. Это дед Йордан принес мне ужин в корзине, не забыв и обычную нашу вечернюю ракийку, на этой раз в пузатой бутылочке из толстого стекла. И сразу же ушел, улыбнувшись и слегка подмигнув. Из чего я понял, что мне не стоит беспокоиться. Да я, собственно, и не беспокоился. Ну, в самом деле, чего мне бояться? Если надо, я могу и уехать, правда, не без сожаления о чудесном месте, приютившем меня.
Я поужинал, налил себе и ракии. Но поскольку в бутылочке было больше нашей обычной, весьма скромной, вечерней дозы, то решил устроить себе небольшой праздник. Потому что — и по громкой музыке, и по пьяным голосам, и песням, долетавшим снизу — понял, что там течет бурное веселье, которое вряд ли завершится скоро.
Где-то за полночь, когда я еще читал, но уже думал ложиться, в дверь постучали. Дед Йордан обычно в это время спит, но гости явно его задержали. Это был он.
Старик дал мне знак следовать за ним. Уж не надумал ли он куда-нибудь меня перепрятать? Но нет, спустившись вниз, мы пошли по коридору. В открытую дверь столовой я заметил на столе бутылки, тарелки с остатками еды и огрызками — следами отшумевшего пышного застолья. Но в комнате находился всего один человек. Примерно моего возраста, он и сам был похож на огрызок. Но зато у этого «огрызка» были плечи размером с трехстворчатый шкаф и большая голова трапецией, геометрическую форму которой еще более подчеркивал коротко стриженый затылок, отчего его могучая шея казалась шире и больше головы. Он не удостоил меня взглядом (если то, что я увидел в его поднятых на секунду глазах, вообще можно было назвать взглядом) — ничто не свидетельствовало о том, что он вообще что-то увидел. Он был полностью погружен в себя, хотя там было еще меньше шансов обнаружить что-либо. Просто парень был мертвецки пьян. Впрочем, весь его вид говорил о том, что и в трезвые минуты мысль посещает его не слишком часто. Кроме крепких мускулов, будить в нем было нечего.
Мы с дедом Йорданом пошли дальше к большому залу, откуда долетали звуки откровенно тупой музыки — в полном контрасте с окружающей обстановкой, которую я впервые видел столь изменившейся от присутствия людей. В ярком свете большой люстры и всех настенных и настольных ламп я увидел некую компанию. Двое мужчин и две женщины. Они сидели в креслах вокруг круглого столика. Тот, что постарше, лет пятидесяти с лишним, был в белой рубашке, с распущенным узлом галстука. Мужчина помоложе, не больше тридцати, был в темно-вишневом шелковом костюме.
Я узнал их — все те же бандитские рожи, слегка видоизменившие прически и костюмы. У молодого были блестящие от бриллиантина прилизанные волосы и чуть-чуть модернизированный вид начинающего карьериста. Подобные хитрые холуйские физиономии были мне знакомы и раньше — лица людей, только-только взобравшихся на первую ступеньку своей карьерной лестницы-мечты. Вот только на его запястье был тяжелый золотой браслет, раньше такой моды не было. Другой был из тех мужчин, которые уже достигли последней стадии своей возможной карьеры, но сами об этом еще не догадываются и надеются на что-то большее. Новые хозяева жизни на поверку оказались старыми, слегка видоизменившись внешне. Если, впрочем, это действительно были хозяева.
