Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Едва открыв газа, я понял, что навсегда опоздал со своим прощением.
Радость моя
Я лег спать девятого июня в одиннадцать вечера, а проснулся утром семнадцатого июня – через шесть лет, одну неделю и сколько-то там часов.
Было еще рано. Было сумрачно и блекло. Я приготовился выскочить из постели, настроив себя на бодрую встречу с холодом. Но в этот миг потянуло запахом горящих поленьев из соседней комнаты. Я сразу вспомнил мамину привычку разжигать летом печь, чтобы изгнать последнюю зимнюю сырость, и какое это счастье – просыпаться, когда в комнату уже пошло первое тепло. Вспомнил и сам себе улыбнулся. В никелированном кроватном шаре висела моя желудевая голова, ответившая мне с лягушачьей щедростью.
В приоткрытую дверь была видна сидевшая крючочком мама. Она вязала бесконечный свитер и по привычке шевелила губами. Явственней послышалась стрельба из печки, потом щелчок захлопываемой дверцы. Значит, и отец дома. Для полного семейного счастья не хватало еще радиоспектакля, чтобы там завывала вьюга и некто, застигнутый ею в поле, думал вслух.
У соседей поставили пластинку. Танго. «Радость моя…» – пел тенор. Мне показалось, что он должен быть пушист и с младенческими ниточками на запястьях.
Привычка соседей ставить по утрам вечернюю музыку отчего-то особенно тронула меня. Захотелось помедлить, еще о чем-то подумать, захотелось не думать, не быть, хотя бы еще немного, несколько секунд не быть. И – до страсти – чтобы меня пожалели. Последнее я даже сложил в слова. Получилось сентиментально и высокопарно: «Я пришел в мир, чтобы меня пожалели…».
Пока я надевал брюки и привыкал к холодящей плечи рубашке, вспомнилось, что накануне мы с Еремой пили «бормотуху» вперемежку с пивом, и пружина утреннего нетерпения, обнажив свой примитивный механизм, больно ударила меня по самолюбию.
Половицы под моими ногами почему-то не скрипели. Я и в столовую вошел бесшумно. Единственная головешка испускала тепло в приоткрытую дверцу печки. Снова какое-то воспоминание рванулось ей навстречу, но я уже знал, что такое начало дня не сулит ничего хорошего.
– Доброе утро, – произнес я несуществующим голосом. Потом откашлялся и сказал, обращаясь к маме: – Ты заметно продвинулась.
– Я заметно продвинулась, да, – ответила она, – а отец даже успел умереть, пока ты дрых!
Отец виновато посмотрел на меня и включил телевизор. Появилась настроечная сетка. Он покрутил по очереди ручки контрастности, яркости, частоты кадров…
Я ушел на кухню.
Следом за мной плавающей походкой вошел отец. Он делал вид, что хочет чего-нибудь перекусить. Стало быть, в холодильнике мерзли невостребованные запасы сивой жидкости.
– Какой сегодня день? – спросил я.
– Ты меня спрашиваешь? – обиженно откликнулся отец. Он уже нарезал сало с аппетитной мясной прослойкой. Сивая жидкость уютно покачивалась в барочной архитектуре рюмок.
– Ну, будем, – сказал я, помогая преодолеть мучительную паузу.
– С пробуждением, – благодарно и серьезно поддержал отец, как будто мы обмывали кубометр дров.
– Мать что-то нервная стала, – сказал я.
– Будешь тут нервной, – ответил он неопределенно.
– Ну, давай, – сказал я, поскольку рюмки, не выносящие, как видно, пустоты, уже опять раскачивали перед нами два окна.
– Давай, – согласился отец.
– Я, знаешь, тоже не в Пицунду уезжал, – сказал я внезапно, подражая невольно обиженной интонации отца.
– Ох, господи, спаси! – вздохнула в комнате мать.
– Ты не сердись на нее, – сказал отец. – Она ведь тоже… Ее ведь тоже уже нет.
– Как? – вскрикнул я.
– На следующий день. Даже меня собрать не успела.
– Ах, ну да, – взвыл я, – меня вы уже дождаться не могли. У вас ведь любовь до гроба и дальше.
– Ты уже взрослый, – сказал отец, как говаривал маленькому.
– Давай, если там есть еще, – попросил я.
– Все, – сказал отец. – Позвони жене.
Он достал из хлебницы трубку и позвал.
– Настя!
– А если я не Настя? – услышал я кокетливый голос жены.
– Настя, с тобой муж говорить будет.
– Здравствуй, Настя, – сказал я.
– Здравствуй. С пробуждением.
– Спасибо. Но это мы, в общем, уже отметили.
– Ах, вы уже отметили!
– А ты как думаешь! Я все же не в Пицунду ездил. Ты вообще больше ни о чем не хочешь спросить? Только это тебя волнует?
– А ты больше ни о чем не хочешь спросить? – обиделась в свою очередь Настя.
– Я спрашиваю, – сказал я. – Спрашиваю. Только о чем?
– Ну, хотя бы об Алике.
– Я так и думал, что ты завела себе какого-нибудь Алика.
– Алик – твой сын, – сказала Настя грустно. – Ему пять лет.
– Что? – заорал я. – Я хочу видеть своего сына.
– Это можно устроить, – сказала Настя спокойно. – Я дам адрес. Спросить тетю Федору. Не забыть отравить злую собаку.
– Что ты мелешь! – вскричал я.
– Скажи, что ты воскрес, и не трогай, пожалуйста, набор польского шампуня, который стоит в ванной.
– Я не пью шампунь, – сказал я глупо.
– Кто тебя знает…
– Настя, давай встретимся!
– Встретимся, – вздохнула Настя. – Конечно, встретимся. Только сейчас у меня разведен хлорофос.
– А не можешь ты еще на немного оставить своих клопов и примчаться ко мне, пахнущая хлорофосом?
– Что ты – их же тучи! – воскликнула Настя. – Как в анекдоте, помнишь: «Выносил я тахту, да они ее принесли обратно», – Настя засмеялась, – так вот у меня примерно такая же история.
На меня пахнуло беспросветным, родным, затягивающим в омут счастьем, которое покинул я шесть лет назад.
– Позавчера только из Крыма, не могу еще в эту жизнь включиться, – по-домашнему жалуясь, сказала Настя.
– Я вот тоже, – сказал я.
– А в той жизни было замечательно, – мечтательно протянула Настя. – Мы с Алькой мачмалу ели, до дури купались, а вечерами я ходила смотреть кино на турбазу. Последний раз, между прочим, видела «Разбитое зеркало» по Агате Кристи. Там твоя Лизка в главной роли.
– Какая Лизка? – не понял я.
– Тэйлор, господи. Она, кстати, совсем старуха.
– Трагедия не в том, что мы стареем, – пропел я.
– А в том, что остаемся молодыми, – подхватила Настя.
– А что такое мачмала? – спросил я.
– Как тебе объяснить… Что-то среднее между хурмой, яблоком и земляникой.
– Очень понятно объяснила.
– Ладно, – предупреждая ироническую пикировку, Настя прибегла к деловому усталому тону.
– Вот именно, ладно, – сказал я. – Пока ты тут болтаешь, мы с тобой уже раза три могли встретиться.
– Ладно, – повторила Настя. – Не психуй. Мы ведь никуда не торопимся. Мы уже опоздали. Самое время жить спокойно. Чего ты психуешь?
– Ну ты, философ! – заорал я. – Приезжай немедленно, слышишь?
– Что ты, что ты, – ласково проговорила Настя. И вдруг сказала так, как говаривала, когда пальцы ее, сухие, как мотыльки, щекотали мне горло, а голос принимал нежно-издевательски-детские интонации: – Ва-ре-ла… – Она почему-то иронически относилась к моему имени и сознательно перевирала его. – Ну не могу, понимаешь, сейчас не могу.
– А мачмалы ты мне тоже не могла привезти? – крикнул я срывающимся голосом и бросил трубку. Никому, никому, ну никому нет до меня дела!
Отца я застал за четвертым, вероятно, просмотром газет.
– Какие новости? – спросил я.
– Какие новости? – удивился он, делая ударение на первом слове.
– Ну, в газетах-то.
– А-а… Да все то же.
– Зачем же тогда читаешь?
Отец поднял на меня взгляд, пораженный обидой.
– Ох, господи, спаси, – снова вздохнула за спиной мать.
– Ты можешь вообще прекратить вязать? – закричал я, повернувшись к ней. – Можешь ты оторваться от этого проклятого свитера?
– Не могу, не могу я перестать вязать, – стуча кулаками о колени, забормотала она.
– Ну зачем он мне в июне? – сказал я мягко.
– Не могу, не могу я перестать вязать, – голосом, узким от плача, повторяла мать.
Вдруг зазвенел телевизор. Отец повернул ручку. На экране появилась Настя. Она была в белой блузке с черным шнурком, волосы аккуратно уложены на плечах. Ни за что не скажешь, что она занимается мором клопов.
– Ты что – диктором там работаешь? – спросил я.
– Не хами, – ответила красивая Настя. – Не успел проснуться – уже хамит.
Лицо ее от злости приобрело фарфоровую отточенность.
– Я тебе только хотела сказать, что нормальный муж предложил бы помощь, а тебе, как всегда, подавай поцелуи да разговоры на готовенькое.
– Начинается, – протянул я. – Сгинь!
Изображение Насти выплеснулось в белый воздух комнаты и, кривляясь, растворилось. Результативность своей команды я отметил с некоторой досадой.
– Это я ее напугал или она сама отключилась?
– Сама, – ответил отец.
– Нельзя так разговаривать с женой, – сказала мать. – Я смотрю, у тебя к ней никакой нежности нет.
– У меня этого барахла навалом, – сказал я, – дышать нечем. Никто только брать не хочет. Ладно, адью!
