Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
– Это я ее напугал или она сама отключилась?
– Сама, – ответил отец.
– Нельзя так разговаривать с женой, – сказала мать. – Я смотрю, у тебя к ней никакой нежности нет.
– У меня этого барахла навалом, – сказал я, – дышать нечем. Никто только брать не хочет. Ладно, адью!
На крыльце я остановился, как ударился. Куда, собственно, я бегу?
Деревья шептались и шуршали, примеривая новые платья. Гроздья сирени уже начинали рассвет – воздух вокруг них серебристо волокнился. Неизвестная мне птица сидела на керамическом изоляторе и смотрела на меня сонным глазом. Я подмигнул ей. Она прикрылась мышиным веком.
Где-то готовились новые ультрамарины, сажи и кармины. Под Мгой репетировался дневной дождь. Цветы открыли свои легчайшие лона в ожидании шмелей и пчел. Мой шестилетний отпуск был чудовищным недоразумением. Как могла природа допустить такой бухгалтерский просчет?
Почему-то вспомнилось, как давно, в пионерском лагере, для меня сначала не хватило постели, потом обеда. Обед мне все же выделили, но потом повели разбираться к начальнику лагеря. Оказалось, на какой-то там стадии моя фамилия выпала из списков. Или не успела впасть… В пасть, вот именно, подумал я.
Мужик в ватнике пытался приспособить для переноса лист кровельного железа, а оно все не давалось, важничало и пело у него в руках.
Надо было заехать на работу.
Когда автобусные двери захлопнулись, я обнаружил, что в кармане нет ни копейки. Не приспособлен я для жизни, это точно, подумал я и с автоматической находчивостью произнес вслух:
– Девушка, оторвите, пожалуйста, два с половиной билета.
Девушка косенько улыбнулась мне:
– Так два или три?
– Один, – сказал я проникновенно. – На два с половиной у меня бы не хватило. Впрочем, на один тоже.
Девушка казалась себе сказочно понятливой и хотела к тому же, чтобы этот ее скромный дар не остался мною незамеченным. Поэтому, подав мне билет, объяснила:
– Это вы так шутите.
– Нет, это я так знакомлюсь. – Щечки моей спасительницы вспыхнули, но я счел долгом джентльмена ее разочаровать: – С контролерами.
Моя медная глупость все более опасно для меня зацветала зеленой тоской. «Дурак, – сказал я себе, – может быть, это и была твоя косенькая, так же, как ты, жаждущая любви и понимания судьба».
Первой в конторе попалась мне старая Зобова из бухгалтерии.
– Что же вы не заходите, Попков? – спросила она, заталкивая ватку в беломорину. – У вас на депоненте двадцать копеек. Или выиграли по трехпроцентному? Тогда дайте в долг.
– Я играю только в рулетку, – сказал я. – И всегда проигрываю.
Мои слова Зобова восприняла как шутку тайного жмота. Ей вообще казалось, что все люди живут не по тем средствам, которые она выдает им два раза в месяц, и с принципиальностью честного труженика она не уставала напоминать им об этом.
– В таком случае готовьте четыре восемьдесят. У меня мелочи-то нет, – бросила она на прощанье.
На доске объявлений я заметил свою фамилию, выведенную красным. Мне объявлялась благодарность за переборку уже успевшего сгнить и еще не успевшего сгнить картофеля. Чуть пониже черной тушью мне же объявлялся выговор за самовольное нарушение маршрута экскурсии. Оба приказа были подписаны главным редактором Сашкой Бобрукиным – моим однокашником и замечательно справедливым человеком. Еще в детстве он был помешан на объективности. Еще когда председателем отряда был. Поразительно, что и в роли главного редактора он остался таким же честным парнем. Иногда мне казалось, что он и себе тоже объявляет время от времени выговоры и вывешивает их дома на кухне с чувством исполненного долга и справедливого негодования. А слабости у Сашки были, и отдавался он им щедро, до самоотречения. Одной из таких слабостей было чешское пиво, из-за которого я тогда при вдохновенной поддержке экскурсантов и дал кругаля. Приказ же, я уверен, терпеливо дожидался моего ознакомления с ним, без чего его воспитательное воздействие было неполным.
Я постучался к Сашке в кабинет и тут же услышал его добродушно-хамский голос:
– Неуместен!
Сашка сидел, зарывшись в бумаги, спиной к двери.
– Что в жизни? – спросил я легкомысленно.
– Как сказал один и другой философ, – начал было Сашка, но, увидев меня, фразу не закончил. – Приказ видел? – спросил он почти скорбно.
– Имел счастье.
– Так-то. Потом распишешься.
Отдав дань служебной объективности, он тут же перешел к объективности дружеской. А именно: хлопнул меня несколько раз по тем местам, где руки выходят из плеч, словно бы пытаясь сбить меня поплотнее, словно бы потрясенный габаритами, которые никак не годились для пересылки почтой. Я вполне оценил это его дружеское немногословие и, можно даже сказать, поддержку.
– А я, видишь, лысею, – сказал он жалко-ободряюще.
Вот это друг, это я понимаю. Я чуть было не сказал спасибо.
– Пока мы, понимаешь ли, берем у жизни свое, годы берут у нас наше. Ты еще неплохо устроился. Хотя, конечно, своего и недобрал, но…
– А что но-то?
Благодаря этим Сашкиным философемам я вспомнил еще об одном замечательном свойстве своего друга – умении позавидовать другому, даже когда тот находится в самой плачевной ситуации. Выходило это так, что если у тебя, например, в карманах сквозняк, а у него в каждом по сберкнижке, то тебе, несомненно, лучше: во-первых, нет оснований сомневаться в искренности жены, во-вторых, не просят в долг, в-третьих, не надо мараться со спекулянтами… В конце концов ты и правда начинал немного стыдиться своей удачи, искренне сочувствовал непростой Сашкиной жизни, твердо решал не обижать его просьбой о деньгах и возвращался в свой счастливый шалаш, сильно уважая себя за только что испытанные чувства.
– Пить вот бросил, – пожаловался Сашка. – А самочувствие ничуть не лучше, напротив – мерзее пакостного. Организм по гаечкам разлетается.
– Это ничего, это он привыкает, – попытался я успокоить Сашку. – Поначалу, конечно, бунтует, а как же?
– Что-то он в первые дни не бунтовал.
– Тогда он еще думал, что у тебя просто денег нет.
На Сашкином телефоне загорелся огонек. Он снял трубку и долго повторял: «Да… Да… Да…». Потом сказал:
– Автобус отпустить. Наряды привезти ко мне. С Сыробабиной разберусь.
Он положил трубку и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Придется Сыробабину уволить. Сплошной Репин!
Я посмотрел на Сашку с изумлением.
– Забыл, забыл, брат, наш язык, – сказал он с веселой укоризной. – Спать надо меньше. Ха-ха!
Я, конечно, тут же вспомнил, что Сыробабина – это администратор, а Репин – это Илья Ефимович, вернее его знаменитая картина «Не ждали», и что имя великого передвижника поминалось в том случае, когда случалась какая-нибудь накладка.
– Надо тебе включаться, – сказал Сашка. – Затеваем новую экскурсию по местам, где не бывал Достоевский. Тема, сам понимаешь, неординарная. Подход требуется творческий. Вот бы и взялся.
– Я бы лучше про места, где я сам не бывал. Про это бы, я думаю, смог.
Сашка смотрел на меня с плохо скрытым сочувствием, как на ракового больного. Долго смотрел. Потом сказал:
– Такое легкое юродство, да? Ненавязчивая такая двусмысленность. Понимающему ясно. Непонимающему тоже. – И вздохнул по-отечески, и вдавил пальцами прикрытые глаза, рискуя не получить их обратно. Но как-то обошлось. Вернувшиеся глаза смотрели еще проникновеннее и грустнее, внезапно при этом посветлев. – Нынче это не проходит. Другой стиль. Ты, в общем, погуляй, осмотрись.
После этих слов снова, наверное, наступила очередь чего-то дружеского, уравновешивающего качнувшиеся не в меру чаши весов. Сашка широко отвел руку, и я догадливо поймал ее для рукопожатия. Губы его на мгновение заволновались: по-моему, он хотел поцеловаться, но, видимо, передумал.
– У тебя там что-то на депоненте, кстати, лежит. Ты бы зашел, – сказал Сашка.
– Да, двадцать копеек, – промямлил я благодарно.
– Ну вот, вот, – сказал Сашка, отлетая в неизвестное мне пространство нерасхожих мыслей и неотложных забот.
Пока мы с Сашкой беседовали, прошел дождь. Весь город был в радугах. Они вспыхивали над речными глиссерами, над взлетающими из-под колес веерами луж, над дымящимися крышами и сапогами милиционеров. По этой причине город казался мыльным и грозил в следующее мгновение разлететься брызгами.
В предчувствии этой неминуемой катастрофы мне страшно захотелось мороженого. Я даже подумал, не ограбить ли Зобову, но тут какое-то новое сияние снизошло на меня и предотвратило преступление.
Навстречу мне глиссерной походкой шла Танечка Орлова. Она была в брючном костюме из тончайшего серебристого металла и казалась в меру независимой, радостной и отрешенной, как будто только что отработала смену в космосе. Нет, не все в этом мире меняется к худшему, подумал я, не все.
Моя милая приближалась ко мне, не видя меня. Вот по кому я действительно соскучился, понял я. (Она все еще меня не замечала.) Вот кого хочу видеть и перед кем я свинья – это точно. (В неясном предчувствии она искала меня глазами и не находила, нервно пощелкивая замком висящей у бедра сумочки.) Как мог я оставить ее одну на столько лет? (Вот, наконец!)
