Видади Бабанлы - Когда молчит совесть
Едва истекла неделя со дня смерти Султана-оглы, она на следующий день после поминок начала обхаживать Сохраба. Однажды ночью, убедившись, что дочка уснула, Мархамат-ханум, как бывало, легким шагом направилась к мужу, смело взялась за ручку двери кабинета и тихонько толкнула ее, желая проверить, заперта она изнутри или нет. К ее радости, дверь оказалась не запертой, и Мархамат истолковала это как сигнал к примирению: «Он ждет меня!» Сияющая она вошла в кабинет. Гюнашли, только что раздевшись, лежал в постели, закинув руки за голову, и о чем-то думал. Внезапное появление жены взволновало и встревожило его: какую еще недобрую весть принесла она? Высвободив из-под головы руки, он повернулся, опершись о подушку.
— Что опять случилось?
— Ничего… — В желтоватом свете настольной лампы глаза Мархамат-ханум светились каким-то необычным блеском. Она повела бровями и, улыбаясь, подошла к дивану. — Все в порядке…..
Беспокойство во взгляде Гюнашли угасло, его глаза стали холодными, словно кусочки льда.
— Зачем ты пришла?
Мархамат-ханум тихонько ахнула, этот вопрос, словно горящие угли, обжег ее сердце. Муж, который ждет жену, не стал бы задавать такого вопроса! Но она через силу продолжала улыбаться.
— Пришла. И все тут… Нельзя?
Разгадав намерения жены, Гюнашли отвел взгляд и снова закинул руки за голову. Несколько мгновений он лежал молча.
— Нет, нельзя!
— Почему? — промурлыкала она, явно намереваясь устроиться на краешке дивана.
Гюнашли нервно заворочался, лицо его скривилось, как от боли, стало суровым.
— Не раздражай меня, иди спать!
Мархамат-ханум жеманничала, точно юная невеста:
— Тоскливо мне там, страшно…
— Ничего, ничего… Дочка рядом с тобой.
— Что мне дочка? — жалобно вздохнула Мархамат-ханум. — Она тебя не заменит… Для меня самый главный человек — муж, да не быть мне без тебя ни дня!
Гюнашли отвернулся к стене:
— Имей стыд и совесть! Иди спать…
Но Мархамат-ханум, казалось, не слышала его, бедром отодвинула Сохраба и приподняла одеяло.
— Пусти, холодно…
Гюнашли резко повернул голову и оглядел Мархамат-ханум. Не скрывая раздражения, он грубо сказал:
— И тебе не стыдно?
Но и на эти слова Мархамат-ханум не обратила внимания и пыталась устроиться поудобнее.
— Чего же стыдиться? Не к любовнику — к законному мужу пришла. Уж сколько времени не ощущаю я на своем лице его дыхания, не согревают меня его объятия. Одиночество превратило в сосульку мою душу…
Гримаса исказила лицо Гюнашли:
— Будь человеком, уйди!
Мархамат-ханум задрожала, будто и впрямь замерзла, и стала умолять:
— Джан! Стать мне твоей жертвой, не гони меня… Позволь хоть пять минут полежать рядом, чтобы унять дрожь души моей… — И, не дожидаясь согласия, положила голову ему на спину и крепко обняла за плечи. — Знал бы ты, как я люблю тебя, джан!
Гюнашли вздрогнул, ему показалось, не руки жены, а холодные змеи обвили его. Вырвавшись, он сел на постели:
— Что ты за человек? Слов не понимаешь?!
— А вот такой я человек! — устраиваясь поудобнее, говорила Мархамат-ханум. — Какой ты меня видишь, такая я и есть! — Она кокетливо повела бровями, сверкнула глазами. — И если муж даже назовет меня чертом, обругает меня, все равно каждое его слово будет для меня слаще меда, стать мне его жертвой!
— Встань, прекрати представление!
— Не встану, хоть убей. Нет сил двинуться…
В томных глазах Мархамат-ханум светилась страсть, щеки раскраснелись, молящая нежная улыбка застыла на губах. Как знакомо было Гюнашли это ее выражение! Но сейчас оно вызвало лишь неприязнь. Сдавленным от негодования голосом он прохрипел:
— Вста-ва-ай!
Но Мархамат-ханум не шелохнулась и взмолилась жалобным шепотом:
— Всего пять минут… Жизнь моя! Заклинаю могилой Мургуза-ами, дорогой его гробницей, не обижай мою душу! Пять минут…
Гюнашли схватил ее за запястье, отстраняя от себя:
— Убирайся!
Вынужденная подняться, она села на краешек дивана и, съежившись, простонала, словно тяжело больная:
— За что гонишь, жизнь моя?.. Что я сделала?
— Или ты все забыла?
— Забыла, душа моя. И ты забудь. Ведь кровь же не пролилась!
— Было бы в тысячу раз лучше, если бы она пролилась…
— Все пройдет… Помиримся! Нельзя же столько времени находиться в ссоре! Нет у меня больше сил, ты иссушил мое сердце, зачахла я…
— А ты? Обесчестила мое имя, выставила меня на осмеяние подлецов и негодяев! Все это страшнее смерти!
— Ой, не дай бог, пусть умрут твои враги, пусть сгинут недоброжелатели!
— Довольно! — Гюнашли возвысил хриплый голос. — Это уже не имеет никакого значения. Между нами все кончено. Давно кончено, пойми. В сердце моем ничего не осталось к тебе, кроме ненависти.
Мархамат-ханум, всхлипнув разрыдалась.
— Как ты ужасно говоришь, Соху! Я так люблю тебя, за что же ты ненавидишь меня? Я всегда любила… Мотыльком порхала вокруг тебя…
— Слепая любовь! — вздохнул Гюнашли и едко усмехнулся. — Пленница страсти и тщеславия.
Но Мархамат-ханум продолжала всхлипывать, как ребенок, не понимая глубокого смысла этих так спокойно произнесенных слов.
— Ты прав, Соху, любовь к тебе подстерегла меня, когда я была еще девочкой, всю жизнь я слепо ползла за тобой и буду так же ползти до самой могилы.
— Вот трагедия!.. — с горьким сожалением произнес Сохраб. — Не о такой любви я мечтал. Ты никогда не понимала меня. Тебе были непонятны мои мечты, мои идеалы. Ты принесла меня в жертву своим мелким, ничтожным целям. А теперь обесчестила — вот итог твоей слепой любви…
— Имей совесть, Соху, не наговаривай на меня! Бог тому свидетель, я ничего не сделала, что запятнало бы тебя! Просто я тому парню, бесстыжему Вугару, отомстила за нашу дочь. Я защищала твою честь, честь семьи…
— Ой, спасибо, здорово защищала! — вздох сожаления снова вырвался из груди Гюнашли. — Как же ты тупа, если до сих пор не понимаешь всей низости своего поведения. Увы, тебя уже не исправишь!
Он соскочил с дивана, отошел на несколько шагов и резко обернулся:
— Если осталась у тебя хоть капля совести, не срамись! Убирайся вон, пока я не поднял на тебя руку!
Мархамат-ханум встала с постели. Сгорбленная, убитая горем, спотыкаясь, вышла она из кабинета. Куда девалась ее горделивая надменность? Словно и не была она никогда властной и упрямой… Через минуту из соседней комнаты донеслись ее жалобные стенания.
Сохраб Гюнашли не ложился, он ходил взад и вперед по комнате, взвинченный плачем жены.
По природе своей мягкосердечный, склонный к всепрощению, Гюнашли, может, и на этот раз не выдержал бы ее бесконечных рыданий, молений и в конце концов простил. Но неожиданное событие поставило точку на всем.
Глава пятнадцатая
С вечера прошел сильный ливень. И утром небо еще хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Густые черные тучи, опустившиеся до самых труб и крыш, нагоняли на людей смертельную тоску. На рассвете с моря подул ледяной ветер, холодом пронизывая все насквозь и покрывая тротуары и мостовые скользкой прозрачной коркой. Встревожено покачивались на набережной старые чинары, протяжно завывали телефонные провода, как бы предупреждая людей, что ветер будет крепчать и отравлять настроение. Начиналась бакинская зима.
Обычно бакинцы до середины декабря ходят в костюмах или легких плащах, а нынче вот надели шубы и пальто. Даже Вугар, который не терпел теплой одежды, по настоянию мамы Джаннат вынужден был выйти из дома в пальто и шапке.
Однако несмотря на холод и гололедицу, он решил идти в институт пешком, зная, что в такие дни пользоваться транспортом дело сложное. Не только на автобусных и троллейбусных остановках, но и на стоянках такси длинные очереди, — жди, не дождешься! И Вугар медленно пошел по Первомайской улице, на которой жил, собираясь свернуть возле консерватории, как вдруг почти над самым его ухом раздался резкий визг тормозов, в ту же секунду заглушенный отчаянным, душераздирающим криком. Вугар невольно остановился, но, поняв, что произошло несчастье, мгновенно кинулся на крик. Страшное зрелище открылось его глазам: неподалеку от стоявшей наискось машины — это было такси, на самой середине улицы билась в судорогах девушка. Из головы ее вытекала быстрая струйка крови, образуя на асфальте черную, дымящуюся лужицу. Вугар в нерешительности застыл на месте. Пока он соображал, что делать, девушка, видно, потеряла сознание и, свернувшись калачиком затихла.
Вугар бросился к ней, хотел поднять ее на руки, отнести на тротуар, но ужас, охвативший его, лишил сил, руки и ноги стали ватными. Он оглядывался по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но, как нарочно, улица пустынна, нигде ни души. Он уже хотел снова попытать свои силы, как вдруг заметил водителя, застывшего в такси.
