Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Никогда еще пса, не желающего покидать того, кого он выбрал себе хозяином, не посылали во столько мест разом: и к черту на рога, и в задницу, в Иерихон и Тодтнау. Это кому же и сколько всего он должен лизать? Имена, имена — но он не отправляется ни в ад, ни к черту на куличики, не лижет кого попало, а следует, верный, как пес, за тем, кого сам себе выбрал.
Не оборачивайся — там пес за тобою по пятам.
И вот Матерн предлагает одному мужичонке в Мандельсло, — напоследок они шли вдоль речки Ляйне, — советует, значит, одному нижнесаксонскому крестьянину, который за четыре сигареты «Кэмел» пустил его переночевать в настоящей, с простыней и пододеяльником, кровати, а Матерн над дымящейся жареной картошкой ему и говорит:
— Вам собака случайно не нужна? Вон, на улице бегает, с утра ко мне привязалась. Не знаю, как отделаться. Неплохой пес, только малость запаршивел.
Но и на следующий день, от Мандельсло до Ротенуффельна, ни шагу без псины, хотя крестьянин и полагает, что пес и впрямь неплох, только одичал, он за ночь это дело обмозгует и решит, брать или не брать. За завтраком крестьянин решает брать, но пес рассудил иначе и уже сделал свой выбор.
Так, в связке, их видит Штайнхудерское озеро; от Ротенуффельна до Бракведе послабление пешеходной участи: его подхватывает попутный мотоцикл с коляской, и псу приходится поднажать, чтобы не; и в Вестфалии, поскольку конечным пунктом их дневного марша определена деревушка Ринкроде, все остается по-прежнему — ни шагу без пса. А на переходе из Ринкроде до Эрмена минуя Отмарсбохольт он уже делит с псом свой пайковый хлеб и американскую тушенку. Однако не успевает псина заглотить последний кусок, как дорожный посох, облюбованный еще в Нижней Саксонии, гулко охаживает ее свалявшуюся шкуру.
Поэтому весь следующий день, покуда оба двигаются из Эрмена до Эверсума через Ольфен, пес, держась на почтительном отдалении, холит и вылизывает свою псовину, покуда она вся — и остевая шерсть, и подшерсток — не обретает свой исконный, лоснисто-черный окрас. За трубку английского табаку можно, оказывается, выменять собачий гребень.
— Собака-то породистая, — сообщают Матерну. Как будто он сам не знает и совсем уж в собаках ничего не смыслит.
— Знаю, приятель. Сам, считай, с собакой вырос. На одни ноги посмотреть, постав просто загляденье. А спина от холки до крупа: прямая, без западин. Вот только не молод уже. По губам видно, смыкаются неплотно. И вот тут, над глазами, два седых пятнышка. Но зубы еще хоть куда, надолго хватит.
Разговор знатоков, неторопливый, с поглядом на собаку сквозь клубы ароматного английского дымка.
— Это сколько ж ему? Я так думаю, годков десять будет.
Матерн уточняет:
— Если не все одиннадцать. Но эта порода и до семнадцати форму держит, при надлежащем уходе, конечно.
После еды немного о международном положении и атомной бомбе, потом вестфальские собачьи истории:
— В Бехтрупе вот был один кобель, тоже овчарка, но это еще задолго до войны, так он только в двадцать лет отошел, как говорится, в мир иной: по человеческим понятиям это, считай, сто сорок лет выходит. А дед мой об одной овчарке рассказывал, из Рехеде, но она из дюльмеровского питомника была, так она, правда, уже слепая, аккурат до двадцати двух дотянула, это уже сто пятьдесят четыре получается. Так что ваш в его одиннадцать собачьих годков, то бишь человеческих семьдесят семь, вообще еще юноша.
Его пес? Пес, которого он не отогнал ни камнями, ни криком до хрипоты, а теперь держит в строгости, как свою, хотя еще и безымянную, собственность.
— Как его зовут-то?
— Пока никак.
— Что, имя найти не можете?
Не ищи имя — обрящешь имена.
— По мне, так назовите его Рексом или Урсом, Фалько или Хассо, Кастором или Вотаном… Я знал когда-то овчарку, тоже кобеля, так его, не поверите, Язомиром звали.
Ах, дерьмо, дерьмо, кто тебя выдавил? Кто уселся в чистом поле, исторг из себя твердую колбаску, а теперь с интересом ее разглядывает? Кто пытается распознать себя в собственных испражнениях? Так это же Матерн, Вальтер Матерн, тот самый, который умеет скрежетать зубами — гравий в дерьме; который повсюду ищет Бога, а находит одни экскременты; который пинает свою собаку — дерьмо несчастное! Но пес, наискосок и скуля отползающий через борозды, все еще не имеет имени. Дерьмо, вот дерьмо! Может, Матерну так и назвать свою собаку: Дерьмо?
Все еще без имени они перебираются через Липпский канал в Хаард, умеренно холмистый бор. Вообще-то он хочет вместе с безымянной псиной — назвать его Куно? или Тор? — прямиком через лес добраться до Марля, однако вместе с тропинкой оба постепенно уклоняются влево — Аудифаксом? — и, уже выйдя из лесу, натыкаются на железнодорожную ветку Дюльмен-Хальтерн-Рек-лингхаузен. А здесь названия шахт, почти каждое может сгодиться как собачья кличка: Ганнибал, Регент, Проспер? В Шпекхорне хозяин и его безымянный пес находят ночлег.
Припоминай и перебирай. Высеченные в граните и мраморе. Имена, имена без счета. История состоит из имен. Можно, нужно, допустимо ли назвать пса Тотилой, Аттилой[339] или Каспаром Хаузером[340]? И как звали того первого? Перкун. А может, у других божков имечко позаимствовать — Потримп или Пиколл?
Кто это ворочается без сна, потому что имена, правда, на сей раз личные, такие, что ни одной собаке не подойдут, не дают ему покоя? Спозаранку, в рассветном тумане оба бредут по щебенке вдоль железнодорожной насыпи, провожая глазами переполненные утренние поезда. На фоне неба как ножницами вырезанные руины: это Реклингхаузен, а может, уже Херне, справа Ванне, слева Айккель. Понтонные мосты переброшены через Эмшер и через Рейнско-Хернский канал. Безымянные, они в утренней мгле собирают уголь. Канатные шкивы замерли или медленно вращаются на копрах безымянных шахт. Ни звука. Все словно в вате. Только щебенка и вороны, как обычно, безымянные. Покуда что-то не ответвляется направо и даже имеет указатель с названием. Рельсы, одноколейка, тянутся из Айккеля, а до Хюллена доходить не желают. И возле отверстых ворот на заржавелой табличке можно даже прочесть выведенное большими буквами то ли название, то ли имя: ТУПИК ПЛУТОН.
Это решает дело.
— Ко мне, Плутон! Плутон, место! К ноге, Плутон! Плутон, взять! Молодец, Плутон! Лежать, сидеть, принеси, Плутон! Хоп, Плутон! Ищи, Плутон! Моя трубка, Плутон!
Плутон и будет нашим крестным, тот самый Плутон, что загребает зерно и монеты, тот, что наподобие Аиду — или старому Пеколсу — вершит все подземные, незримые, все внехрамовые дела, все формальности по нисхождению, у него там пансион что надо, и канатная дорога прямо до шахтной трясины, туда нырь, а уж обратно извините, приют надежный, и хозяина не подмажешь, все, все отправятся к Плутону, хоть никто его не почитает. Лишь Матерн да жители Элиды[341] выкладывают ему на алтарь пожертвования — сердце, селезенку и почки для Плутона!
Они идут вдоль пути. Заросли бурьяна между шпалами намекают, что тут давным-давно не ходят поезда и ржа затупила рельсы. Матерн опробует новое имя, то громко, то тихо. С тех пор, как он вступил во владение собакой, хрипота его помаленьку проходит. А с кличкой вроде все ладится. Сперва легкое удивление, затем усердное послушание. Дескать, он не какой-нибудь… Плутон встает и ложится по команде и по свисту прямо в угольной пыли. На пол-дороге между Дортмундом и Оберхаузеном Плутон показывает все, чему его обучили и что он, оказывается, вовсе не позабыл, разве что самую малость, потому как больно уж беспокойные и безхозные были времена. Все свои фокусы. Туман постепенно расходится, сам себя пожирая. Даже солнце здесь, оказывается, есть, в полпятого утра.
Что за мания хотя бы раз в день устанавливать собственное местонахождение: где это мы? О, знатное место. Слева Шальке-Северный, справа Ванне уже без Айккеля, за Эмшерской Балкой кончается Гельзенкирхен, а здесь, куда привели их сквозь бурьян ржавые рельсы, расположилась под допотопным копром наполовину разбомбленная, остановленная шахта Плутон, давшая черному кобелю немецкой овчарки свое имя.
Чего только война не наделает: все и вся в бессрочном отпуску. Крапива и одуванчики растут куда быстрей, чем люди привыкли думать. Что за сила играючи скорчила Т-образные опоры и отопительные трубы в стальную судорогу желудочных колик? Нечего описывать развалины[342], их надо пускать в дело; вот почему уже скоро придут утильщики и выпрямят все металлоломные вопросительные знаки. Как колокольчики подснежников знаменуют весну, точно так же торговцы будут извлекать из старых железяк мирные позвякивания, возвещая о великой переплавке. О вы, небритые ангелы мира, простирайте ваши замызганные, помятые крыла и опускайтесь скорее на площадки вроде этой — шахта Плутон, между Шальке и Ванне!
