Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Без каких-либо осложнений он южнее Швиловского озера миновал передовые отряды 12-й армии, которые шли с юго-запада, намереваясь разорвать неприятельское кольцо вокруг столицы. После легкой передышки в запущенном саду пустующей виллы какой-то мотопехотинец покормил его еще теплым гороховым супом и даже назвал по имени, не вступая, однако, в служебные отношения. Сразу же после этого неприятель накрыл район вилл мощным заградительным огнем, ранил мотопехотинца, правда, легко, но пса пощадил; ибо черное существо, что на четырех стройных лапах стелющимся аллюром уверенно продолжает предписанный предками исторический маршрут западных готов, — это все еще черный кобель немецкой овчарки по кличке Принц, спасающий собственную шкуру.
Собачья одышка на фоне озерной ряби в майский ветреный день. Эфир переполнен важнейшими событиями. Вперед, на запад, по бранденбургским пескам, которые когтят своими корнями сосны. Хвост не выше спины, морда вытянута вперед, язык наружу, четыре собачьих ноги, каждая помножена на шестнадцать, пожирают пространство: прыжок немецкой овчарки в замедленной съемке. Все в шестнадцатикратном повторении: ландшафт и весна, воздух и свобода, кисточки деревьев и легкие облачка, первые бабочки и птичьи трели, промельк насекомых и брызнувшие первой зеленью палисадники, музыкальные, как ноты, штакетины заборов, поля, выбрасывающие кроликов, вышедшие просвежиться куропатки, природа без масштабов и замеров, не штабной ящик с песком для генеральских маневров, а горизонты во всю ширь и запахи, хоть на хлеб мажь, и медленно высыхающие закаты, студенистые бескостные сумерки, тут и там остов танка романтической руиной на фоне рассветного неба, луна и пес, пес и луна, пес жрет луну, вселенский пес, линяющий пес, пес-собака, пес-перебежчик, пес-отваливай, пес-без-меня и песья брошенность со всеми ее происходимостями: и Перкун зачал Сенту, а Сента ощенилась Харрасом, а Харрас зачал Принца… Его величество пес, онтический и вполне естественно-научный, пес-дезертир, которого подгоняет попутный ветер; ибо ветер, не дурак, тоже стремится на запад, как и все прочие: 12-я армия и остатки 9-й армии, все, что уцелело от групп Штайнера и Хольсте, равно как и от измочаленных групп Рена, Шернера, Рендулича, тщетно рвутся из портов Либау и Виндау армейские группы «Восточная Пруссия» и «Курляндия», гарнизон острова Рюген, а также всё, что способно отделиться от полуострова Хелы и дельты Вислы, то бишь остатки 2-й армии; всё, что имеет хоть какое-то чутье и предчувствие, драпает бегом, ползком и вплавь — от восточного неприятеля навстречу западному; и штатские, конные и пешие, и битком в бывших прогулочных пароходиках, ковыляя в чем выскочили или со всем скарбом на загривке, все пропив или обмотавшись бумажными деньгами, тщетно газуя на забитых дорогах при нехватке бензина и избытке багажа; гляньте-ка вон на мельника с десятикилограммовым мешочком муки на плече или на столярных дел мастера, что тащит с собой дверные петли и плитки костного клея, все они тут, родные и примаки, функционеры, исполнители и просто сочувствующие, детишки с куклами и бабушки с фотоальбомами, реальные и вымышленные, — для всех для них солнце теперь всходит на западе, все равняются на пса.
Позади остаются горы костей и массовые могилы, картотеки и рожки для флагов, партбилеты и любовные письма, собственные квартиры, именные стулья в церкви и не поддающиеся транспортировке пианино.
Остаются неоплаченными — налоги и взносы в строительную кассу, долги за жилье, просто долги, счета — и вина.
Все хотят начать новую жизнь — снова экономить и писать любовные письма, сидеть на церковных стульях и за пианино, числиться в картотеках и иметь жилье.
Все хотят поскорее забыть горы костей и массовые могилы, рожки для флагов и партбилеты, долги, счета — и вину.
Был когда-то пес,
он оставил своего хозяина и проделал дальний путь. Это только маловеры-кролики скептически морщат носы; всякий же, кто умеет читать, ни на секунду не усомнится: пес добрался, куда следует.
8 мая 1945 года, на рассвете, в четыре сорок пять[333], он, почти никем не замеченный, переплыл Эльбу выше Магдебурга и на западной стороне реки начал искать себе нового хозяина.
КНИГА ТРЕТЬЯ
МАТЕРНИАДЫ
ПЕРВАЯ МАТЕРНИАДА
Пес стоит в центре. Между ним и псом от одного лагерного угла до другого пробегают два ряда колючей проволоки, старой и новой. И покуда пес стоит, Вальтер Матерн выскребает белую жесть из пустой консервной банки. Ложка у него есть, а вот памяти нету. Все хотят помочь ему в его деле, — пес, что стоит в центре, наполненная воздухом консервная банка, английский опросный лист, а теперь еще Брауксель шлет авансы и ставит сроки, зависящие от восходов и склонений каких-то там планет, — лишь бы он, Матерн, болтал о тогдашнем.
Начинать значит выбирать. Двойная колючая проволока между псом и консервной банкой, к примеру, сама напрашивается — как символ лагерного бешенства и лишения свободы. Заряженный графическим смыслом, но уже не электрическим током. Или иначе: держись пса и всегда будешь в центре. Плесни ему супа с лапшичкой имен — вот и выдавишь воздух из консервной банки. Ведь вокруг полно отбросов, самой что ни на есть собачьей жратвы — двадцать девять годков, простых, как картошка, и таких же бестолковых. Каша воспоминаний. Фирменные клецки «А ты помнишь?» Вранье без прикрас. Сцена и жизнь, роли и правда. Все сушеные овощи Матерна. И крупинками вины — соль.
Стряпать значит выбирать. Какой продукт варится дольше — перловка или колючая проволока? Перловку можно расхлебывать, а вот неразваренная колючая проволока между ним и псом скрежещет на зубах. Матерну никогда не нравилось это сочетание — зубы и проволока. Уже его предок, тот, которого еще Матерной звали, в башенной темнице без окон, куда его заперли, производил богомерзкий скрежет зубовный.
Вспоминать значит выбирать. Этого ли, того ли пса или любого другого? Всякий пес стоит в центре. И ничем его не прогнать. Стольких камней на свете нет, а мунстерский лагерь, — кто по прошлым временам его не помнит? — вообще на песке строился и с тех пор почти не изменился. Деревянные бараки сгорели, вместо них поставили бараки из гофрированного железа. Лагерное кино, кое-где поодиночке сосны, вечная лагерная косторубка, вокруг старая колючая проволока, заботливо подштопанная новой: Матерн, выплюнутый английским лагерем для пленных антифашистов, дохлебывает перловую баланду за проволочным заграждением особого лагеря для освобождающихся.
Дважды в день гремит он ложкой по жестянке, а потом пускается в путь вдоль двойного проволочного забора по собственным следам на песке. Не оборачивайтесь — там Скрыпун за прошлым по пятам. И дважды в день один и тот же проклятущий пес не желает жрать камни:
— Проваливай! Найди себе место! Откуда вышел, туда и убирайся!
Ибо завтра или послезавтра уже будут выправлены все бумаги для кое-кого, кто хотел бы остаться один, без собаки.
— Освобождается для отбытия куда?
— Поглядим, мистер Брукс, может в Кельн, может, в Нойс.
— Родился когда, где?
— В апреле семнадцатого. Погодите-ка: точно — девятнадцатого апреля, в Никельсвальде, округ Данцигская низина.
— Школа и образование?
— Ну, сперва как у всех: начальная школа в деревне, потом гимназия, аттестат зрелости, после в университет собирался, на экономиста, но вместо этого обучался актерскому мастерству у добрейшего старика Густава Норда, непревзойденного исполнителя шекспировских ролей, но и Шоу, «Святая Иоанна»…[334]
— Значит, профессия — актер?
— Так точно, мистер Брукс. Играл все, что подвернется: Карла и Франца Мора, «Мудрость черни! Трусость черни!»[335] А однажды в нашем храме культуры, в театре, который у нас «кофемолкой» звали, когда еще только учился на актера, даже говорящего оленя сыграл. Да, вот это, скажу я вам, было времечко, мистер…
— В коммунистической партии состояли? С какого по какой?
— Значит так: на аттестат зрелости я сдавал в тридцать пятом, а еще где-то со второго начального[336], то бишь лет с пятнадцати, я уже состоял в «Красном Соколе», а после этого вскоре и в КП записался, по-настоящему, с билетом, пока ее у нас не запретили. В конце тридцать четвертого. Но и потом нелегально еще участвовал, листовки, расклейка-разброска, только все без толку.
— Членство в НСДРП или в одной из ее организаций?
— Несколько месяцев в штурмовиках, так, скорее из озорства и вроде как шпионом, чтобы разузнать, что творится в этой их лавочке, и еще потому что один мой дружок…
— С какого по какой?
— Говорю же, мистер Брукс, несколько месяцев: с августа тридцать седьмого по февраль тридцать восьмого. А потом они меня выставили, с судом чести и все такое, за неповиновение.
