Геннадий Головин - День рождения покойника

Долго шли переулками. Наконец вышли к Маросейке. Иванин показал рукой:

— Вон тот четырехэтажный дом. В шестом номере. Я не пойду, извините…

— Не дурите, Иванин! — прикрикнул Родионыч. — Что мы без вас? Она ведь вас любит, вы ее уговорите.

Иванин чихнул и больным голосом сказал:

— Не любит она. Это я — люблю.

— Тем более! — непонятно ответил Родионыч, подхватил под руку, повлек в подъезд.

На звонок вышла кухарка. Ее отстранили, быстро пошли по коридору. Напористо и грозно, шаг в шаг. «Словно к Рейнштейну идем», — подумал Иванин. И вдруг рука его шмыгнула к поясу. Револьвер был на месте.

Ольга встала с дивана. От растерянности уронила вязание. Вспыхнула и, почувствовав румянец, досадливо поджала губку. Необыкновенно хороша она оказалась…

Начались переговоры.

…Иванин смыкал веки, и тотчас же начиналось долгое томительное падение в черноту, от которого обмирало сердце, и холодные мурашки начинали шевелиться в корнях волос. Стягивало кожу на черепе.

С мукой открывал глаза. Непонимающе озирался: где я, что я?

Ах, да… Вот Ольга сидит. Забилась в угол дивана, туго кутается в белый пуховой платок. Переводит серые неприступные глаза свои с одного гостя на другого. Закаменела в упорстве. Только на него одного не глядит.

Журчал разговор. Иванин почти не разбирал слов. Лишь иногда прорывались в сознание отдельные фразы, но смысл их был темен. Он только отмечал: это Ольга сказала… это — бородач… а это Антон Петрович вступил…

Уговаривают они ее, а она не соглашается. Любит она Рейнштейна.

— Не верю, — говорила она и вздрагивала, как от холода, — не верю! Столько лет он в кружках… никто словечка дурного… а теперь вот: провокатор!

Не верю. Но если даже это и правда, не верю в ваше право казнить его за это. Кто вы такие?! По какому праву берете на себя то, что дозволено только Богу?!

Кто-то свистнул потихоньку.

— Да, Богу! Он имеет право. Потому что всеведущ. Потому что справедлив. А вы?! Я видела, что вы сделали с вашим же соратником — я о Гориновиче говорю, о Гориновиче! Я видела его до того, как вы облили его кислотой, и после того! Теперь вы говорите: ошибка. Говорите это ему, Гориновичу, который по вашей воле искалечен, ослеплен. «Ошибка…» Вы твердите о гуманизме, а руки ваши в крови! По одному-единственному подозрению, ничем не подтвержденному, обливать человека кислотой, проламывать ему голову! И после такого вы хотите, чтобы я указала, где искать Рейнштейна?! А потом придете и скажете: ошибка… Обо мне вы подумали?

— Ошибки быть не может, поверьте. И пожалуйста, не обижайтесь, — но вспоминая так случай с Гориновичем, вы повторяете жандармскую аргументацию. Они тоже на допросах тычут его карточкой, стращают: если не скажешь ничего, мы распустим слух, что ты сказал нам все, и вот, гляди, что тебя ожидает!.. Поверьте, Ольга Аркадьевна, этот случай мучает нас гораздо более, нежели вы предполагаете. Прошел год с той поры. И вы прекрасно знаете, что ничего подобного больше не было и, уверяю вас, никогда больше быть не может. Провокаторство же Рейнштейна — это факт установленный, десятикратно проверенный, десятикратно перепроверенный… — это все выговаривал Антон Петрович, усталым, слегка раздраженным голосом.

Ольга же морщилась от того, что ее не могут понять:

— Пусть не ошибка, с Рейнштейном… Пусть чистая правда. Но поймите! Вы вещаете на каждом углу про справедливость, свободу, равенство всех людей, а я не знаю в мире ничего такого, за что можно было бы платить человеческой жизнью! Не знаю! Не верю я, что человек может быть свободным, справедливым, — если состояние это его оплачено чьими-то жизнями, насильно прерванными!

Родионыч поднялся (он порывался уходить уже не раз), яростно запустил пятерню в бороду, с трудом удержался от резкости:

— Очень жаль, что ваши чувства к Рейнштейну мешают…

— Какие чувства? — горестно крикнула Ольга. — Он — подл, он грязен, этот ваш Рейнштейн! — с отвращением задрожала. — И вы думаете, что я его защищаю? Я его ненавижу!

Чуть не плача от жалости, глядел Иванин на свою любимую, которая, уткнувшись лицом в платок, дышала, как обиженный ребенок, — торопливо, горько.

— Уходите вы, ради христа…

Все поднялись.

— …и ты, Сережа, с ними?..

Иванин подумал, что ослышался. Но по тому, как прервалось дыхание, как бухнуло сердце, догадался: это и вправду…

— Я останусь… Если… ты хочешь…

Трое ушли, а двое еще долго сидели, неподвижно и терпеливо, в ожидании, когда придет к ним наконец ощущение того, что они — вдвоем.

Ольга вздыхала в уголке дивана — прерывисто, как после долгих слез. Потом позвала тихо:

— Сережа… Идите сюда…

Он подошел.

— Сядьте.

Он сел.

…Укутала его пуховым, нежнейшим своим платком, гладила волосы, беззвучно плакала над ним.

Иванин был как в обмороке. В ушах звенела нескончаемая тонкая золотая струна.

…Потом склонилась над ним, стала целовать. Мокро щекотали щеку ее ресницы.

— Простишь ли, Сережа? Простишь, бедный мой, жалкий человек?..

И он произнес сквозь блаженную невыразимую муку:

— Да.

В двенадцатом часу ночи Немец, наблюдавший за окнами Ольгиной квартиры, насторожился: свет погас. «Долгонько сидели…»

Прошло еще полчаса, час — студент не появлялся. Окоченевший Немец вслух выругался. «Ясно. Глупая идея: она побежит предупреждать Рейнштейна. Простуда обеспечена. Скорее домой! Чаю с малиной. Водки. На ночь — шерстяные носки».

Никто никогда не догадался бы, глядя на старика, что он — в ярости. Вот только листок ходуном ходил в пятнистой его руке.

«…в 15–00 …Ваша явка строго обязательна. Предупреждаем, что если Вы и на сей раз окажете пренебрежение общему собранию кооператива, коллектив вынужден будет поставить вопрос…»

Суперанская! Старая интриганка! Ее стиль!!

…И ведь как расчетливо назначено время — 15–00. За последние двадцать лет он ни разу не нарушал режим дня, об этом каждый школьник знает: с двух до четырех у него послеобеденный отдых… Явиться? Но это будет откровеннейшей уступкой. Игнорировать? Но эти инвалиды революции и вправду поставят вопрос. Разумеется, не страшно… Но все же будет разумней отговориться нездоровьем. А свою точку зрения изложить в форме открытого письма правлению кооператива. Единственный разумный вариант. Полемический стиль мне всегда был присущ. За дело!

И он стал терпеливо и многосложно подниматься из кресел, чтобы идти к письменному столу. Этот процесс всегда поглощал все его внимание и силы. Должно быть, поэтому он почти не услышал, что где-то далеко и вверху — коротко и глухо ударил выстрел.

— Из тебя возсия солнце правды Христос-бог наш! — Рейнштейн ползал вокруг стола на коленях, икал и нарочито гугниво пел. В левой руке держал «крест» — вилку с глубоко насаженной коркой хлеба. В правой — револьвер, чтобы не сбежала рыжая, так и норовит.

Рыжая восседала на столе и изображала Богородицу. Живот и грудь ее покрывал дикий узор из крестов, звезд, кратких матерных слов, намалеванных горчицей. Ее тоже бил истерический хохот.

— … солнце правды Христос-бог наш! Хвалим тя, благословляем тя, кланяем ти ся, славословим тя, благодарим тя, великой ради славы тво-о-е-ей!

Богородица вдруг взвизгнула:

— Ой, леший, жжеть!

Рейнштейн аж зашелся от смеха.

— Ти-и… — запищал сквозь хохот. — Ти-и-ирпи! Христос тож-жа ти-и-и-рпел, нам тожжа велел!

Рыжая, однако, уже ерзала от боли, потом ударилась вдруг в басовитый вой.

В дверь забарабанили. Рейнштейн вмиг потерял веселость. Как стоял на коленях, так и пополз к дверям, выставив вперед руку с револьвером, пьяно заваливаясь на сторону.

— Кто? — припадочно крикнул он. — Кто стучит?

Из-за двери загрохал угрюмый бас:

— Угомонись, сволочь! Второй час ить.

— От двери! — заходясь крикнул Рейнштейн. — Стрельну! Убью-у-у!

В коридоре шарахнулись, и бас промолвил заметно сбоку:

— А все же угомонись. А бабу не мучай. Они тоже, бывает, живые люди…

— Мо-олчать! — жандармским голосом взвизгнул Рейнштейн. И вдруг от крика этого что-то в нем будто бы надорвалось.

Прикрыл лицо локтем, как от резкого света, ударившего в глаза. Закачался на коленях, глухо замычал.

Баба плакала теперь потихоньку, отколупывая засохшую горчицу с кожи.

Он подошел к ней, стал глядеть.

— Будет уж вам… — просительно сказала рыжая.

— Непременно-с. Пожалуйте к рукомойничку. Омовение, так сказать, ежели дозволите… и своими власами осушу, аки Христос-бог наш и Магдалина-грешница…