Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Походу пивовара и начальника роты Бетца штаб полка воспротивился. Бетца призвали к порядку. Войне нет дела до бесполезного гнева пивовара. Солдаты егерского кавалерийского полка так и не дрались на Карельском фронте. Для чего же в таком случае они залегли здесь в лесах?
Распространился слух: предстоит операция «Серебристая лиса». Говорили, что теперь их перебросят в Швецию. Но в Швецию так и не отправились. Может быть, для немецких лисиц шведский виноград был слишком кислым? Войска проводили учения, ждали, вновь проводили учения, но их «боевой дух» ослабевал.
Отпускники, возвратившиеся из Германии, шепотом сообщали близким товарищам, что военное счастье перешло к русским. Торопливо сказанные слова помогали обосновать ходившие слухи: «Невообразимо холодная зима… Обмораживание третьей степени… Снег по грудь… Сталинград… В котле… Генерал Паулюс… Капитуляция… Целая армия… Назад, назад!»
Вайсблат был не одинок со своим безумием. И ротмистр Бетц готовился к тому, что проиграет в карельских лесах битву с доктором Шерфом.
24
Станислаус невольно устраивает явление божьей матери камраду Крафтчеку и узнает от своего друга Вайсблата о намерении написать книгу.
Снова пришла весна, и они снова двинулись в путь. Всем полком. Может быть, война вспомнила о своих поредевших резервах?
Ночи были еще холодными. Солдаты лежали в просторном корабельном трюме и согревались слухами: «Едем в Германию… Будем караульным полком в Берлине… Нас повезут на юг Восточного фронта… Париж хочет видеть нас еще раз… Одному богу известно…» Все было возможно, каждая надежда могла сбыться.
Потемки боролись в трюме со светом маленькой зарешеченной лампочки. Совсем как в хлеву, не лучше. Люди лежали, вытянувшись на соломе, и кутались в одеяла. Море походило на глубоко вспаханное поле, и солдатам казалось, будто их тащат ногами вперед по грубым комьям земли. По железному трапу не прекращалось хождение. Люди, шатаясь, проходили друг мимо друга, тихо кивали головой. Их лица отражали до известной степени состояние их желудков.
Крафтчек сидел на корточках в ворохе соломы. Верхняя часть его тела раскачивалась в такт толчкам корабельной машины.
— Пусть бы мы ехали в Германию, было бы вдвое легче, но наш брат, как червь в сыре, не знает, не приготовлен ли уже для него нож.
Станислаус уставился на сидевшего рядом Крафтчека, думая о Роллинге. Снова человек, годившийся ему в отцы, шел один своим путем. Виновны были не Густавы Гернгуты, не Отто Роллинги — виноват был он. Он слабый, как говорится, слабый человек, швыряемый из стороны в сторону. Ощущение, подымавшееся у него изнутри, ослабляло его. Почему ему не удалось самому написать что-нибудь об этой Элен из Парижа? Почему он должен ждать, пока это сделает Вайсблат? Вайсблат проводил дни на больничной койке, копался в своих беспорядочных мыслях и еще не написал ни строчки. Он ждал хороших условий, чтобы взяться за перо.
Крафтчек почувствовал на себе пристальный взгляд Станислауса и вообразил, что должен уснуть. Он гипнотизировал самого себя, так как жаждал хоть одним глазком взглянуть на родину. Станислаус заметил состояние Крафтчека только тогда, когда тот начал тихо причитать: «Пресвятая богоматерь! Благослови польского патера, который освятил мой амулет и сделал меня неуязвимым для пуль!» Крафтчек прижал сложенные руки к груди и обратил лицо к лампочке, висевшей на обитом железом потолке трюма. Слабый свет лампочки, который просачивался сквозь закрытые веки, представился Крафтчеку спустившейся с неба божьей матерью. «Если бы только сатана не держал в своих руках важных господ и всех тех, кто делает политику! Присмотри-ка маленько за этим, пресвятая дева! Нам нужны колонии, ибо откуда нам взять рисовую молочную кашу! Со своей автаркией, которая не более как иностранное слово для обозначения нужды, они далеко не уйдут. Скажи сама, пресвятая матерь божия, как же нам раздобыть рисовую кашу и кофейные бобы, а это всегда было выгодным делом, особенно если их получать из Гамбурга не жареными, а поджаривать самим. Но как нам этого добиться, если мы болтаемся в лесах у северного полюса и плаваем по холодному морю? Пресвятая дева, не можешь ли ты все-таки присмотреть за власть имущими, уж не попутал ли их сатана и не подменил ли направление войны? И если при всей твоей занятости это можно бы уладить, то позаботься немного и о том, чтобы нам не проехать мимо Германии, нашей родины, не увидев торжества справедливости. Если же на войне и дальше нечего делать, как только валяться и ждать неизвестно чего, простри свои добрые материнские длани между нами и врагами нашими и покончи с ней!» Кто-то швырнул пустой хлебный мешок в Крафтчека. «Прекрати скулеж!» Крафтчек проснулся, протер глаза и благодарно посмотрел на Станислауса. «Может случиться, что в Германии мы маленько передохнем, переведем дух. Матерь божия на мое предложение кивнула одобрительно».
Корабль катился по волнам. Вода была ядовито-зеленая и холодная. Небо — безнадежно серое. Снова ожила борьба между врачом и ротмистром за поэта Вайсблата. Каптенармус Маршнер после возвращения из пивоваренных угодий Бетца стал, как говорится, правой рукой ротного командира. Грязная рука! Она доставила поклоны и пожелания от жены и дочерей Бетца. Ротмистр выказал благодарность. Он извлек Маршнера из заплесневелой каптерки, произвел в фельдфебели и дал ему под начало отделение. Новое назначение не было для Маршнера желанным. Он явился к своему воинственному благодетелю.
— Господин ротмистр, прошу разрешения искоренить эту заразу.
— Какую?
— Прошу разрешения помочь выяснить случай с Вайсблатом.
Понимающая улыбка. Подлое хихиканье. И вот этот Маршнер — на больничной койке. Он занят тем, что разматывает клубок бечевки, обматывает ножки кровати, дверные ручки, корабельную лампу и всевозможные предметы. Ничего другого, кроме как тянуть колючую проволоку, он делать не умел.
Они ехали по Германии. В товарных вагонах было не светлее, чем в корабельном трюме, зато настроение — превосходное. Можно отодвинуть в сторону дверь вагона и смотреть, как родина, где весна уже в полном разгаре, проносится мимо них. Щебечущие зяблики в робко зеленеющих деревьях; приветливо кивающие женщины в весенних платьях. Нехватка тканей укорачивала юбки. Война создала свою моду! Аллилуйя, любовь цветет и во время войны!
По вагонам перекатывались разные слухи. После долгого перерыва снова запели: «Птицы в Ваагальде, те пели чудесно, чудесно на родине, на родине…»
Один из слухов был наиболее упорным, так как он соответствовал желанию многих. Слух этот был так настойчив, что мог претендовать на правду: обратно в гарнизон! Полк формируется заново! Перестройка для особых целей! Отпуск на родину!
Некоторые даже знали, какой продолжительности будет отпуск: семнадцать дней. Это звучит правдоподобнее, чем круглый срок — три недели. О, фантазия находит пути, чтобы прикинуться правдой! Они продвигались медленно, а на некоторых товарных станциях простаивали целые дни. В последнее время противник позволял себе чаще, чем ожидали, сбрасывать бомбы на Германию.
— Кто сказал, что генерал-фельдмаршал Геринг зовется теперь Майером?[25]
— Он сам сказал.
— К этому следует заметить: противник ведет себя подло и преступно, бросает бомбы ночью и с большой высоты. Это значит, что он не может нам смотреть в глаза.
— Еще бы, глаза-то у нас подбитые.
Нелегкая задача для офицеров и унтер-офицеров держать солдат в руках во время долгих стоянок. Однажды утром Вайсблат появился в солдатском вагоне.
— Матерь божия, ты здоров?
— Середка на половинку. Кое-как обошлось.
— Потерял аппетит к крыльям?
Вайсблат, недовольный, отвернулся от Крафтчека, который обращался с ним когда-то по-матерински.
— Итак? — спросил Станислаус.
— Оставь меня в покое!
Вайсблат искал в вагоне свободное место. Станислаус напомнил ему о письменно заверенной дружбе, и Вайсблат стал доступнее. Где он мог писать об Элен? Уж не здесь ли, в этом вагоне для скота? Станислаус во что бы то ни стало хотел держать любопытных подальше от Вайсблата. Какое представление имеет этот Бюднер о писанье! Для писанья должны быть определенные предпосылки. Вайсблат не репортер, который, так сказать, в любом положении, чуть ли не лежа, стряпает свою писанину. Вайсблат уже просил у матери хорошей бумаги и сигарет «Амарилла». Ни бумага, ни сигареты до сих пор не прибыли.
Они ехали по Баварии. Проклятия в вагоне множились, как вши, хотя и не все виды на отпуск были потеряны. Разве Австрия не Германия, разве фюрер, наш вождь и освободитель, не вернул ее домой, чтобы полностью использовать ее именно так, как ему заблагорассудится? Конечно, Германия велика и не кончается Баварией.
