Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Бетц выскочил из окопа, остановился, осыпал бранью солдат, унтер-офицеров и крикнул «русским»:
— Целься ниже, довольно баловаться! — и, не сгибаясь, отправился под градом пуль обратно на командный пункт.
Почему его никто не пристрелит? — подумал Станислаус и тут же заорал на свою лошадь, чтобы заглушить одолевавшие его слишком звонкие мысли.
Лейтенант Цертлинг приполз назад в окопы. Он чувствовал за своей спиною военно-полевой суд. В окопе сидел только один человек. Это был Вайсблат. Угрожая револьвером, Цертлинг выгнал его наружу.
Август Богдан залег на передней линии. Он хотел первым добраться до «русского» окопа, вскочил, сделал несколько шагов и рухнул.
— Ранение в ногу, — констатировал адъютант на командном пункте и протянул ротмистру полевой бинокль.
Вайсблат побежал. Он распластал руки, словно крылья.
— Уууууу, ууууу! — крикнул он и бросился под настил в яму, рядом с которой лежал выкорчеванный пень сосны. Пень выглядел, как старый зуб. — Ууууу, ууууу! — кричал Вайсблат.
— Этот помешался! — сказал один из вожатых, который пользовался своей лошадью как укрытием.
— Такой-сякой! — ворчал Станислаус. Он показал на командный пункт, где стоял ротмистр. Руки Станислауса дрожали. Он опустил повод, и тот упал рядом с мордой щиплющего траву коня. Лошадь подняла голову. Станислаус положил руку на теплую лошадиную шею.
Ротмистр опустил полевой бинокль:
— Санитаров!
— Ууууу, ууууу! — кричал Вайсблат.
Ротмистр снова поднял полевой бинокль. Он обнаружил Вайсблата.
— Ууууу, ууууу!
Бетц снова опустил бинокль и крикнул через плечо:
— Этого дурака под арест, немедленно!
Санитары с носилками кинулись через поле боя к Богдану. В «русском» окопе разыгрался рукопашный бой. «Урра! Урраа! Уррааа!»
Пивовар Бетц дрожал от боевого восторга: «русские» разбиты.
23
Станислаус отправляет в хлебе записку смертнику, показывает одно из своих обыкновенных чудес и развязывает малую войну между двумя высокими начальниками.
После боя Станислаус немедленно пошел к Вайсблату. В бараке Вайсблата не оказалось. У ящика с боеприпасами сидел Крафтчек, ел фасоль и плакал. Он плакал о Богдане. Богдан был мертв. Полез на смерть в порыве служебного рвения. Ему не нужно больше ломать себе голову, почему в Гурове шлагбаум поднимают теперь стальным тросом непосредственно со станции.
— Будь то настоящая война, ее можно вытерпеть, — жаловался Крафтчек, — потому что колонии важны и необходимы для мелкой торговли, которую и так уже втоптали в землю. — Белая фасолина выкатилась из его плачущего рта, перепрыгнула через колено и упала на пол барака. Крафтчек посмотрел ей вслед, словно потерял зуб.
Станислаус забеспокоился: где Вайсблат?
Крафтчек продолжал жаловаться:
— Упрятали Вайсблата с его крылышками, которых он так добивался, он полетел на них в карцер под арест. Право же, начинаешь сомневаться в милосердии человеческом. — Крафтчек поднял ложку, продолжая причитать: — Пресвятая матерь божия, сделай так, чтобы он действительно сошел с ума. Я никогда не забуду, как он обнял меня, словно ребенок свою мать! Бюднер, ты бы спросил свои тайные силы. В конце-то концов, и для него, может быть, еще найдется спасение, а мне бог простит, что я принимаю так близко к сердцу судьбу евангелиста.
На следующее утро, когда Вайсблат ломал на кусочки корки хлеба своего однодневного рациона, в руках у него оказался клочок бумаги. Хотя Вайсблат чувствовал голод, ибо страх стянул ему кишки, он все-таки отложил хлеб и прежде всего ощупал со всех сторон записку. В блиндаже было темно. Хоть глаз выколи. Жизнь, возможно, посылает ему весточку, а он не в состоянии ее прочесть. Еще никогда в своей жизни Вайсблат не был так нормален, не действовал так уверенно и точно, как сейчас, в этом блиндаже, под наваленными горой балками и землей. Его пронизывала жажда жизни, она вытряхнула из него все его заумные хитросплетения, все худосочные желания. Он ощупывал стены блиндажа, делал это толково и планомерно и увидел, что между грубыми неотесанными бревнами проложен мох, преграждавший доступ воздуху и свету. Практическая сметка его отца, которую Вайсблат, будучи студентом и поэтом, никогда не признавал, над которой он неизменно издевался, пробудилась в нем. Он выбрал наиболее широкий паз в срубе и слой за слоем принялся выдергивать втиснутый между бревнами мох.
К обеду Вайсблат выщипал столько мха, что образовался просвет и арестованный мог прочитать мелкие буквы записки, которая пришла к нему в темноте. Записку, должно быть, написал его товарищ Бюднер. Указание, как спастись. Чтобы Вайсблат спасался? Разве он не приготовился к великой Пустоте? Разве он не убежден в бесполезности жизни? Разве он не философ, достаточно хладнокровный, даже если придется встретить смерть и принять ее как должное? Видимо, нет, потому что Вайсблат был очень благодарен Станислаусу, отвесил поклон в темноте и прошептал: «Бюднер, разреши мне назвать тебя своим другом».
К вечеру часовой у карцера попросил лейтенанта Цертлинга прийти в арестное помещение. Уже несколько часов Вайсблат пел высокой фистулой: «Я хочу видеть лейтенанта Цертлинга, хочу видеть невесту. Аллилуйя, крылья растут, я хочу видеть господина Цертлинга, невесту в кавалерийских сапогах!» При этом Вайсблат колотил руками в стены бункера. Лейтенант Цертлинг велел отпереть карцер. Вайсблат заслонил руками глаза. Его руки были в крови, он разбил их, когда колотил ими по балкам в такт своему пению. Лицо Вайсблата тоже было залито кровью.
— Дайте свет, госпожа докторша! — крикнул он.
— Вы с ума сошли?
— Да, да, сошел с ума, сообщите об этом вашему мужу, господину капитану медицинской службы: сошел с ума!
Вайсблат хотел обнять Цертлинга. Караульный встал между ними. Вайсблат говорил как бы сквозь часового:
— Я должен передать вашему супругу, капитану медицинской службы, важную новость относительно вашей свадебной поездки. Аллилуйя, мои крылья растут! — Вайсблат снова запел. Он пел о лейтенанте, а тот не находил слов и беспомощно смотрел то на караульного, то на выход из карцера. К офицерскому бараку Цертлинг шел уже не так бодро, как сюда.
Вайсблат пел все громче и все более осипшим голосом. Он долго требовал к себе врача, пока какой-то сердобольный караульный, не вытерпев, привел Шерфа. Врач вошел в карцер один, закрыл за собой дверь бункера и щелкнул электрическим фонариком.
— Ну, как дела?
Вайсблат упал на колени:
— Гасите свечу, жених идет!
— Что?
Все в порядке. Вайсблат требовал, чтобы его выпустили из блиндажа. Он хотел лететь в штаб полка и там распорядиться о приготовлениях к свадьбе.
— О чем вы просите, господин Вайсблат?
Доктор Шерф говорил любезно. Вайсблат, нисколько не стесняясь, заговорил откровеннее. Он имел возможность видеть на тетеревиной охоте, при свидетелях, господина врача и его невесту. Он проникся их большой любовью и теперь должен лететь в штаб полка…
Шерф был умнее лейтенанта Цертлинга. Он смотрел на своего пациента Вайсблата не без доброжелательности, посвистывал сквозь зубы, слегка согнулся в поклоне и был вежлив, как говорится, по всем правилам. Он ласково попросил Вайсблата пройти с ним в санчасть, немножко отдохнуть и даже, может быть, в счет отпуска предпринять небольшой полет в Германию. Для того чтобы явиться в штаб полка свежим и уверенным, Шерф избавил часового от сопровождения арестованного и сам доставил Вайсблата в санчасть. На другой день началась война между пивоваром-предпринимателем Бетцем и бывшим врачом больничной кассы Шерфом. Война шла за Вайсблата. Бетц приказал немедленно посадить Вайсблата в карцер. «Он притворщик; голову даю на отсечение!»
Доктор Шерф определил болезнь Вайсблата как тяжелый случай бешенства в результате навязчивой идеи. Пивовар угрожал, что напишет рапорт в дивизион: потворство разложению воинских сил! Врач сообщил в полк о личных планах похода пивовара Бетца на русских.
Скрытой причиной этой войны между врачом и командиром эскадрона был Станислаус, чудодей. Он спас Вайсблата с помощью одного из своих самых простых чудес. С тех пор как он так разочаровал Роллинга, Станислаус плохо относился к себе; но вот он предотвратил злодеяние, спас поэта и еще не родившуюся книгу. Он даже на секунду возгордился, когда получил из санчасти записку от Вайсблата: «Сим объявляю тебя своим другом и спасителем жизни».
Походу пивовара и начальника роты Бетца штаб полка воспротивился. Бетца призвали к порядку. Войне нет дела до бесполезного гнева пивовара. Солдаты егерского кавалерийского полка так и не дрались на Карельском фронте. Для чего же в таком случае они залегли здесь в лесах?
