Эрвин Штриттматтер - Чудодей
В ответ раздался взрыв поблизости от дыры. Кто-то, притаившись за обломком скалы, бросил сюда камень. Камень катился недолго и с грохотом взорвался. Огонь и гром. Засвистели осколки. Вайсблат не поднимал головы. «Ручная граната», — бормотал он. Гордился вновь пробудившимся инстинктом жизни. Ницше!
Тот, другой, снаружи, подползал к дыре Вайсблата. Вайсблат дрожал. Итак, враг рядом, Вайсблат, кто же ты? Надо как-то действовать. Конечно!
«Во мне запрятана книга. Да, книга!» — кричал он. Враг не дал сбить себя с толку, полз и полз. Вайсблат выстрелил три раза по врагу и почувствовал, что нервы ему изменяют. Он скатился обратно в дыру, сдался, ожидая своей смерти. Смерть не спешила. Она позволила Вайсблату успокоиться и попытаться закончить свою жизнь возвышенными мыслями. Обреченный на смерть видел мерцание звезд и бормотал, как молящийся: «Что есть душа перед тобой, высокое небо! Что есть душа перед тобой, высокое небо! Что есть душа?»
Когда Станислаус нашел плакавшего товарища, тот был уже мертв. Оказалось — вожатый, который спас своего мула из горящего вагона. Животное пощипывало траву. Поводья висели на мертвой руке. Впереди снова закипел бой. Станислаус и мертвец лежали позади. Впереди? Позади? Какое это имело значение в этом обезумевшем мире.
Чей-то голос надрывался до хрипоты:
— Санитара! Санитара!
Слабый голос звал:
— У меня мозг вытекает!
Врача в дивизионе не было. Его арестовали за разложение воинских сил.
26
Станислаус превращается в змеиную траву и начинает сомневаться в миссии своего подопечного поэта.
Утро было голубое, солнечное и невинное. Великая тишина лежала над ущельем. Постепенно стали собираться люди из дивизиона. Рельсовый путь был взорван. Паровоз и первые вагоны врезались в щебень. Паровоз повис над пропастью. Пропасть зияла, как разинутая пасть горного массива. Паровоз уставился выпученными глазами своих фонарей в эту пасть.
Боевая группа, посланная на ближайшую станцию, достигла ее беспрепятственно. Солдаты отряда имели время и возможность с любопытством разглядывать скалы и горы.
«Если не покружишь по белу свету, то и не увидишь, как иной раз земля вздымается в самое небо, и у тебя так и не будет возможности узнать, как неравномерно распределяются божьи дары. Я мог бы петь, так легко мне здесь наверху, так близко к небу!»
Станислаус не отвечал. Все внутри у него дрожало. Что это, страх или снова та лихорадка, которая впервые напала на него в глинистом карьере в Польше?
Окончания его нервов, казалось, вылезли из кожи. Он вздрагивал от каждого дуновения ветерка, как змеиная трава на обочине дороги. Значит так вот люди убивают друг друга, словно им больше нечего делать на этом свете. А может быть, им действительно нечего больше делать? В это светлое солнечное утро мир представлялся Станислаусу еще более непонятным, чем когда-либо.
В помощь дивизиону из глубины страны прибыла железнодорожная ремонтная команда с подъемным краном и пустым составом. Солдаты погрузили животных и багаж. Им пришлось побегать взад-вперед, так как, не считая мертвых, было много раненых, превратившихся в багаж!
— Паршивцы, пруссаки, не изображайте таких страданий! — кричал ротмистр. Его проклятия не исцеляли раненых и не воскрешали мертвых.
Больше двух вагонов потребовалось для подобранных мертвецов. «8 лошадей или 48 человек» — было написано на товарных вагонах. Относительно количества трупов, которое разрешалось грузить, на стенах вагонов указаний не было.
Офицеры не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Они суетились и делали вид, что очень заняты. До тех пор, пока снова не двинулись в путь. Поданный состав не имел вагона-столовой второго класса с мягкими сиденьями. Для того чтобы не сидеть на голых половицах товарного вагона и не подбирать своими офицерскими задами вшей с пола, они приказали принести из вагона оружейного техника ящики с патронами. Труп обер-лейтенанта ехал с офицерами. Нельзя же было положить его вместе с трупами рядовых! Труп офицера покрыли скатертью, взятой из вагона того поезда, который сошел с рельс. Станислаус сидел позади своей раненой лошади. Он охлаждал ожоги животного, забившись в самый темный угол вагона. Ему хотелось побыть наедине с самим собой. Когда он мотался по пекарням на своей родине, он был более одинок, чем хотел. Никто о нем не спрашивал. С тех пор как он добровольно пошел в солдаты, его действия и бездействие связаны со всеми людьми вокруг него. За каждым собственным решением стояла смерть.
В стороне храпел Вайсблат. Конечно, после напряженной ночи поэт храпел, как любой другой солдат. Он спал с полуоткрытым ртом и щелкал языком, когда вагон дергался. Лицо его не было ни глупее, ни умнее, ни беспечнее, ни милосерднее, чем лица других спящих. Но судьбу Вайсблата Станислаус связал со своей судьбой. Он сам себя назначил опекуном и щитом этой поэтической души. Не обманулся ли он?
В вагоне дивизионных офицеров ссорились по всем правилам. Уж не потому ли, что офицеры сидели на ящиках с патронами? Во всяком случае, в этих спорах уже больше не было сдержанности и чопорности штабных совещании. Почти все господа офицеры были настроены против баварского пивовара-ротмистра Бетца. Бетц настаивал на том, что в последнюю ночь у врага было не больше десяти человек. Несколько пивных бутылок, наполненных карбидом и бензином, бросили в поезд с откоса. Это и есть те бомбы и адские машины, о которых говорили остальные господа. Проклятие! Бетц утверждал, что видел серую карбидную золу. Остальные проглядели ее. Кроме того, Бетц уверял, что рельсовый путь взорвали не взрывчаткой, а разрушили топорами и лопатами. Обычная мужицкая работа. Десять нищих вшивых сербских мужиков привели дивизион в беспорядок и растерянность.
Где же была ясная голова ротмистра в минувшую ночь? — задал вопрос командир дивизиона. Бетц не остался в долгу. Его ясная голова была занята всю ночь тем, чтобы прекратить стрельбу, которой дивизион истреблял сам себя. Рота против роты, так сказать. После того как командир дивизиона дал приказ расположиться по обе стороны железнодорожного пути, он, Бетц, видел свою важнейшую задачу в том, чтобы предотвратить наихудшее. Это высказывание равнялось прямому оскорблению командира дивизиона.
— Я с трудом могу себе представить, чтобы ваш героический поступок был достаточным поводом для награждения вас Железным крестом первого класса, — съязвил командир.
Ротмистр Бетц начал ругаться, совсем как у себя дома, когда находил, что ячмень для пива плохо переработан в солод.
— Это был карбид! Голову дам на отсечение! Началась суматоха, и пусть меня черт возьмет, если мы не сами себя обстреляли и обмарали!
Офицеры отстранились от грубого господина камрада. Нет, так забываться нельзя. Дело шло о чести всего штаба дивизиона. Доклад в штаб полка был изготовлен без участия ротмистра Бетца, а его мнение о ночных происшествиях не было принято во внимание:
«Нападение бандитского соединения численностью от ста до двухсот человек, вооруженных пехотными орудиями всех видов, вплоть до минометов, самодельных гранат и взрывчатки».
Когда донесение было оглашено, ротмистр Бетц, поблескивая стеклами пенсне, сидел на снарядном ящике в углу вагона, дымил короткой баварской трубкой с фарфоровой чашечкой, как маленький паровоз, бормоча себе под нос: «Десять бандитов, не более десяти бандитов, голову даю на отсечение!» Он был, пожалуй, прав, если его высказывание относилось к господам офицерам.
Между трупами солдат во втором вагоне лежал также труп бывшего каптенармуса фельдфебеля Маршнера, который в момент гибели находился в болезненном состоянии, а последние свои дни провел за мотанием шерсти, чтобы проникнуть в маленькие тайны дивизионного врача. Возможно, что когда-нибудь Маршнер вернулся бы в чине офицера в свою деревню и заставил бы своего соперника, богатея Дина, пожелтеть от зависти, но кто может разгадать замыслы судьбы? Маршнера застрелили из той самой дыры, в которой он хотел укрыться и куда он с перепугу и предосторожности ради бросил ручную гранату.
Его представления о мире и последовательности событий показали себя в последнюю минуту жизни несостоятельными. Когда он услышал свой собственный предсмертный крик, ему почудилось, что это крик молодой девушки. Сдавленный крик, так как рот девушки был забит сеном.
А война изменила свои цели. Она выползла из Германии для того, чтобы досыта нажраться жизненным пространством и взорвать тесные немецкие границы. Теперь шаг за шагом она возвращалась обратно и выплевывала наполовину переваренное жизненное пространство. А дальше что? Дело обстояло так: войну позвали назад, чтобы стянуть силы для нового скачка вперед. Скачок должен был привести к Уралу. Пожалуйста, это уже было нечто, от чего не откажешься. План был составлен. Фюрер-освободитель, а также провидение его подписали, однако провидение, казалось, закапризничало.
