Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

— Нет.

— Это когда всегда тепло и на деревьях висят плоды. Подходи, срывай и ешь. Не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде, ни о топливе. Но Адама рай не радовал…

— Почему?

— Почему? Потому что человеку всегда чего-нибудь недостает. Сколько ни дай — всегда ему мало. Тогда только и начинает ценить, когда лишится… Вот и Адам не ценил ни тепла, ни райского изобилия, а все грустил и приставал к Богу, что ему скучно. Бог в конце концов расчувствовался и решил подарить ему подругу. Вынул у Адама ребро и сделал из этого ребра Еву.

— Из ребра? Значит, она была очень маленькая?

— Не знаю. Если хочешь слушать — слушай. В раю между других деревьев росло древо познания. Бог запретил трогать плоды с этого дерева. Но змий уговорил Еву сорвать яблоко с этого дерева. Она сама попробовала и угостила Адама. Бог ужасно разгневался…

— А откуда он узнал? Он подглядывал?

— Не знаю. На то он и Бог, чтобы все видеть. Разгневался и выгнал Адама и Еву из рая. Сказал: живите на земле вместе со скотами. Адам пусть добывает хлеб в поте лица своего, а Ева в муках рожает детей.

— Как это — в муках рожает детей?

— Вырастешь — узнаешь. Ну вот и вся история. С тех пор так и мучаемся. Ни конца, ни краю…

— Мама, смотри! Тетя дерево несет!

— А… Это елка. Скоро праздник. Новый год.

— Как это — праздник?

— Праздник… Когда ничего не делают, а празднуют. Праздно проводят время. Когда-то, — вздыхает мама, — действительно были праздники… А теперь так, одно название осталось… У тети Наташи тоже есть елка. Большая, до самого потолка. Я помогаю наряжать ее. Сколько стеклянных шаров, золотого дождя!

— Красота! — говорит тетя Наташа. — Правда?

— Правда, — соглашаюсь я. — Мама говорит, что до войны у нас тоже были шары. И гирлянды. И елка.

— Зачем тебе шары? — смеется тетя Наташа. — Вон какой фонарь под глазом! Небось в темноте светится.

Мама принесла домой две еловые веточки и поставила в банку с водой. Ветки пахнут так же, как тети Наташина елка.

Сегодня мы идем в магазин вечером. Правдистам дают подарки на Новый год. Маме в сумку накладывают живых цыплят. Они пищат, лезут друг на дружку.

— Как бы не выпрыгнули, — беспокоится мама. — Надо бы их придавить чем-нибудь…

— А этого тебе! — говорит тетя продавщица и отдает мне настоящего петуха. — Удержишь?

— Как следует держи! — предупреждает мама. — Покрепче! Двумя руками. И смотри, чтобы в лицо не клюнул.

Мы выходим на улицу.

— Холодно тебе, да? — спрашиваю я петуха. — Лезь ко мне под шубу. — Я расстегиваю среднюю пуговицу и засовываю его так, что одна голова торчит наружу. Петуху не нравится в тесноте, он пытается вырваться.

— Сиди! — говорю я. — А то замерзнешь и будешь болеть.

Может, нам отдадут петуха… Отдают же нам продукты… Пусть отдадут петуха. Пусть отдадут петуха, а потом долго-долго не дают ничего.

Вместе с нами из магазина идут другие женщины из нашего двора.

— Неужели и в этом году не кончится? — говорит одна. — Два с половиной года своего не видала…

— Кончится, кончится! — уверяют другие. — Теперь все — капут им! На всех фронтах отступают. Еще два-три месяца, самое большее — до лета.

— Война кончится, еще какая-нибудь пакость начнется, — вздыхает мама.

— Что вы, Нина Владимировна, бог с вами, как это вы можете так думать?!

— Поверьте мне — я знаю, что говорю. Вся моя жизнь — сплошной кошмар. Одних войн сколько… Сначала — пятого года, потом — Первая мировая, потом — с Финляндией, теперь эта. Вот и посчитайте: за сорок лет четвертая. И это не считая революций, Гражданской войны и всего прочего… Так жизнь и прошла: бесконечные переезды, эвакуации, вечный страх, неизвестность. Но теперь уж все — пусть хоть чума, хоть потоп, хоть на месте расстреляют, никуда не двинусь. Хватит. Она… (это про меня) пусть ездит, если пожелает. Пускай спасается, как хочет. А я — нет уж, все… Теперь уже, кроме смерти, ничего не хочу.

— Да что вы, Нина Владимировна, — говорят женщины, — совсем тоску навели. Нельзя так… Всем тяжело, что поделаешь? Но теперь уж получше стало. И на фронтах дела веселей пошли… Да и праздник сегодня.

— В молодости, — говорит мама, — у меня, конечно, были какие-то надежды. Какие-то иллюзии… Как у многих. А теперь ничего не осталось.

— Вы, Нина Владимировна, прямо, пессимистка какая-то…

— Ничего не попишешь — жизнь такой сделала.

Снег завалил тротуары и мостовую. Чтобы легче было вытаскивать ноги, мы идем цепочкой друг за дружкой. Цыплята пищат в кошелках. Мой петух согрелся и притих.

— Петя-Петя-Петушок, — говорю я ему потихоньку, — если только нам отдадут тебя, я буду очень-очень тебя любить. Буду кормить тебя крошками… Все буду тебе давать…

Петух хлопает глазами.

Мы заходим в подъезд, подымаемся на пятый этаж.

— Вот, Людмила Аркадьевна, — говорит мама, — это ваши.

— Какие чудные! — радуется Людмила Аркадьевна. Она вытаскивает цыплят из кошелки и сажает в большую корзину. — Пускай подрастут! А этого, — продолжает она, ощупывая моего петуха, — сейчас ощиплем и в суп. Спасибо, Нина Владимировна!

Что вы, не за что, — отвечает мама.

— Мама, как это — «ощиплем»? — спрашиваю я, когда мы выходим за дверь.

— Ну как? — говорит мама. — Нельзя же класть в суп с перьями.

— Зачем — в суп?

— Как зачем? Сварят из него суп.

— Сварят суп?.. Как?

— Что значит как? Свернут голову и сварят. Что ты, в самом деле, — спрашиваешь такие глупости! Подумать только, — прибавляет она со вздохом, — есть люди, которые и теперь едят куриный бульон… Я уж и вкус забыла…

— Но он же живой… Нельзя варить из него суп!

— Ладно, иди, не болтай чепухи!

— Нельзя из него варить суп — он живой! Он живой! Мама, скажи, чтобы они отдали петуха! Это мой петух!

— Не выдумывай, иди! Все-таки, — размышляет она, — могла бы и мне дать одного цыпленка…

— Скажи им, скажи!.. Отбери у них петуха!

— Замолчи сейчас же, чтобы я тебя не слышала! И без тебя тошно. Напрасно, конечно, я промолчала. «Спасибо»! Очень мило — «спасибо»! Она что ж, воображает, что я ради собственного удовольствия за ними таскалась?

— Нина Владимировна! — зовет тетя Наташа. — Идите выпейте с нами рюмочку!

Я сажусь на перекладину под столом и плачу. Бедный, бедный петух!.. Он был такой хороший… Так пригрелся у меня в шубе… А его… Бедный петух…

— Вот твой петух, — говорит мама. — Из него сварили суп, и теперь ты можешь забрать его. — Она вытаскивает петуха из огромной кастрюли и бросает в ящик.

Неужели это мой петух? Он весь мокрый и уже не хлопает глазами. Я присаживаюсь возле ящика на корточки. Петух не шевелится, все перышки прилипли к телу.

Дует ветер. Может, ветер высушит ему перья и тогда он снова станет таким, как был? Вот, кажется, поднял крыло. Нет, это ветер треплет перья…

Мне становится страшно. Я хочу встать и уйти.

— Куда? — говорит мама. — Сиди! Сиди теперь с ним. Ты же говорила, что это твой петух.

Я оглядываюсь по сторонам. Где она? Ее нигде не видно. Один только голос…

— Хотела, чтобы у тебя был петух, — вот, пожалуйста, получай!

Ящик стоит на пригорке. Вокруг нет никого. Ветер дует все сильней и несет крупный темный песок… Петух не шевелится. Почему он такой мокрый? Такой несчастный? Из него сварили суп…

Слезы текут у меня по вискам. В комнате темно. Мама спит рядом. Это был сон. Это все — и ящик, и песок, и мамин голос — был сон. Бедный петух… Лежал в самом уголочке и даже не шевелился. Но может, он все-таки знал, что я смотрю на него?

Наина Ивановна бегает по коридору и стучит каблуками. Кравченков уже не живет в нашей квартире, но у Наины Ивановны и без него бывает много гостей. Она часто смеется, особенно по ночам.

— Не хочу Новый год, — говорю я. — Никогда не буду есть суп…

— Что? Что? — бормочет мама, приподымаясь на подушке, но тут же опять засыпает.

— Вот уже и февраль, — вздыхает мама. — Второе февраля. Мой день рождения. Сорок два года… Мало радости… Да, жизнь пролетела… В мирное время хоть гости, бывало, собирались, поздравляли, подарки дарили, цветы… А теперь и этого нет…

Мне становится жалко ее. Я иду в свой уголок, беру шкаф и протягиваю ей:

— Вот тебе подарок!

— Не выдумывай, поставь на место. Зачем мне твой шкаф…

— Хочешь примус? — спрашиваю я.

— И примус не нужен. Хватает керосинки, чтоб она пропала… Кстати, хорошо, что ты напомнила, надо идти за керосином.

— Больше у меня ничего нет…

Мама читает письмо, переворачивает листочки, вздыхает, качает головой.

— Вот, — говорит она, — отец поздравляет тебя с днем рождения.

— У меня тоже есть день рождения?