Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

— Ну как что? Километр — это тысяча метров.

— А что это — тысяча?

— А, что с балбесом разговаривать.

Впереди перед нами гора, а в ней проход.

— Это метро? — спрашиваю я.

— Не метро, а тоннель под каналом, — объясняет мама.

— Что это — канал?

— Канал — это как река. Помнишь, в Красноуфимске была река?

Да, правда, в Красноуфимске была река. Мы с папой ходили через мост на ту сторону. Там был лес. И ягоды. Я находила много ягод, а папа их почему-то не видел. И всегда удивлялся: «Как ты их замечаешь? Это, наверно, потому, что ты маленькая и глазки у тебя ближе к земле». А потом его забрали на фронт…

— Мы сейчас проходим под каналом, — говорит мама. — У нас над головой вода.

Я смотрю наверх, но никакой воды не вижу.

Мы ходим от дома к дому. Мама у всех спрашивает, где живет дядя Таля, но никто не знает. Домов много, и все они похожи друг на друга.

— Все, — говорит мама. — Зайдем еще сюда, если нет, значит, бесполезно и искать.

Мы заходим в беленький одноэтажный дом и находим дядю Талю и его жену тетю Аню. Мама плачет, тетя Аня тоже плачет.

— Ниночка, как ты изменилась! — говорит тетя Аня. — Боже, я бы тебя на улице не узнала… Половины от тебя не осталось…

— Что делать! Голод — не тетка, — отвечает мама. — Беда никого не красит…

— Нет, нет! — говорит тетя Аня. — Исхудала, но все равно красавица!

— Ах, что уж там говорить!.. Но объясни — как это получилось? Как вы тут оказались? Вот уж не думала…

— Заболел я, Ниночка. Туберкулез, — говорит дядя Таля.

— Как? Какой туберкулез? О чем ты говоришь!

— Да то, что ты слышишь, — чахотка открылась.

— Чахотка?.. Ты же был такой здоровяк! Действительно, сам на себя не похож… Один нос торчит.

— Вот так… Краковяк — здоровяк… Скрутило. И на старушку бывает прорушка. Началось с воспаления легких, а потом… Да что об этом говорить…

— Надо было вылежать, — говорит тетя Аня, — а он летал. По два, по три вылета за сутки. Ну вот — и долетался.

— Но как же?.. Что же теперь? — ужасается мама.

— Теперь не летаю, — говорит дядя Таля. — Преподаю в академии. Теорию.

— Боже мой, боже мой, какое несчастье!.. Ты же совсем молодой… На семь лет младше меня! Как же так? Просто отказываюсь поверить! И если бы еще не война эта проклятая, можно было бы поехать куда-нибудь на курорт, подлечиться…

— Вот именно — если бы не война… Страшное дело, Ниночка, эта война. Кто мог подумать, что она будет такой?

— Да, — соглашается мама. — Ты помнишь? Говорили: шапками закидаем!..

— Закидали бы, да шапок не стало. Шить разучились, видно… А я иногда думаю — может, оно и лучше, что заболел? Может, это мне как подарок?

— Какой подарок? Что ты несешь, ей-богу, — несусветицу какую-то… — сердится мама.

— Почему — несусветицу? Ты бы видела, скольких ребят каждый день не досчитываемся… Из тех, с кем начинали войну, десятой части не осталось… Теперь, можно сказать, одни курсанты летают… А я хоть и кашляю, да живой…

— Боже мой, боже мой, что ты говоришь — страшно становится… Ты помнишь, как тетя Надя умоляла тебя оставить авиацию? Ты и слушать не хотел!.. И вот вам результат… Ах!.. Ужасно! К чему все эти награды и все это жалованье! В сравнении с потерянным здоровьем это все гроша ломаного не стоит. Ведь можно было найти какую-нибудь спокойную должность…

— Сейчас он уже ничего, — говорит тетя Аня, — ты бы поглядела на него полгода назад!

— Я ведь как чувствовала! Фрондерство, молодечество!.. Пилот! Кому это было нужно? И ради чего, спрашивается?

— Чего уж там! — говорит тетя Аня. — О пролитом молоке плакать…

— Что ни день, то новая беда!.. — стонет мама. — Не знаешь уже, чего ждать… Боишься утром глаза открыть. Все отнято, все погублено. Вся жизнь псу под хвост… А ты еще загнал себя в эту чертову авиацию! Для чего, я спрашиваю? Во имя каких идеалов, каких высоких материй? Глупость, глупость!..

— Что делать, Ниночка? Вчерашний день не воротишь. Расскажи лучше о себе.

— Что ж рассказывать? Ах… — Мама вздыхает и принимается вспоминать про шестнадцатое октября и про Красноуфимск.

Я все это знаю. Я сажусь к тете Ане на колени и прижимаюсь к ее груди. У нее замечательная мягкая грудь…

— Ты, никак, засыпаешь? — говорит тетя Аня. — Пригрелась и уснула… — Она укладывает меня на кровать.

— Не надо, Анечка, не надо! — возмущается мама. — Она тебе ногами все испачкает…

— Ничего, не испачкает… Пусть отдохнет, вам еще обратно идти.

— Все погибло, все! — звенит мамин голос. — Ни сил не осталось, ни здоровья!.. Столько мучений! Столько бессмысленных, никому не нужных мучений… Да, пока сам не убедишься на горьком опыте…

— Вот так… Бывает, и небо с овчинку покажется… — пробивается дяди Талин голос.

— Бедная тетя Надя! Сколько она пережила… Сколько ты заставил ее страдать… Как инженер ты мог получить бронь. Ах!.. Какая глупость! Какая беспардонная глупость!.. И главное — никто ничему не учится. Ты помнишь Мишу, моего брата? Хотя нет, что я говорю, ты же был ребенком… Тоже рвался — на Дон, спасать Россию! Какую Россию? Зачем, от кого? Когда все проиграно, все потеряно… Безумие!.. Теперь уж, верно, и косточки сгнили… Если б я тогда была постарше, может, сумела бы удержать, отговорить… Дурацкий героизм! Кому он нужен?

— К чему, Ниночка? — говорит дядя Таля. — К чему вспоминать и что пользы себя грызть? Надо жить дальше.

— Вот именно, — соглашается мама. — Надо жить — нести свой крест…

Я тебе участок устрою, — обещает дядя Таля, провожая нас до шоссе. — С картошкой полегче будет.

— И ведь подумать, — говорит мама, — я уже год в Москве… Могла бы раньше тебя разыскать. Но когда ничего не знала! Кто же мог предположить?.. По крайней мере, хоть теперь не безумствуй, береги себя.

Дядя Таля достал нам участок возле Тушино. Мы сажаем картошку. Тетя Аня уже посадила свою, поэтому она смогла отдать нам на время лопату и мотыгу. Мама режет каждую картофелину на части, я кладу эти части в лунки и засыпаю сверху землей.

— Ах, Ниночка, — говорит тетя Аня, — другие уже окучивают, а ты все сажаешь!

— Да, — соглашается мама. — Но пока протопаешь пятнадцать километров туда да пятнадцать обратно…

— Эдак ты до осени с одной посадкой провозишься!.. Почему ты не хочешь ездить на поезде?

— Что ты, Анечка, какой поезд! Ты бы видела, какая там давка! На крышах висят.

— Висят, а все-таки едут.

— Нет, это не для меня. Тут и платформы нет. Что же я — прыгать буду?

— И копаешь слишком мелко… Ничего у тебя не вырастет. Дай, я покажу, как надо.

— Что делать? Сил нету… — вздыхает мама.

— Если бы не моя работа да не Талина болезнь, я бы тебе помогла…

— Что ты, Анечка, разве я не вижу? Ты и так как белка в колесе крутишься…

— Да, — соглашается тетя Аня. — Вот именно, как белка. Меня ведь теперь главным сделали. Мужчины все на фронте… Оставайся у нас ночевать, — предлагает она. — Завтра с утра пораньше встанешь, со свежими силами…

— Нет, что ты, нет! Где же я останусь? Вы и так втроем на семи метрах! Нет, я не могу… Ни в коем случае.

— Не знаю, что и придумать… — говорит тетя Аня. — Хоть Ольгу, что ли, тебе на помощь прислать?..

Ольга — это ее дочка, она учится в пятом классе.

— И что за земля поганая! — возмущается мама. — Долбишь ее, долбишь, и никакого толку. Одна глина сплошная! Ты бы видела, Анечка, какая земля на Кубани! А тут — одно название, что земля.

Мы ходим по базару.

Старик держит пару черных ботиночек. Мама подходит к нему, берет один ботинок, вертит в руках.

— Сколько вы хотите?

— Четыреста.

— Да что вы!..

— А ты сколько думала?

— Ну… Рублей пятьдесят — шестьдесят…

Старик отбирает ботинок.

— За такую цену и ехать сюда не стоило. Все равно что выкинуть!

Какая-то тетка продает парусиновые туфельки.

— Дешевле не найдете! — нахваливает она свой товар.

— Чем такую дрянь покупать, лучше ничего не надо, — говорит мама.

А я думаю, что лучше такие, чем никаких. У меня еще никогда не было туфель. Летом я хожу босиком или в чувяках из толстой синей материи. А зимой на чувяки надо надевать калоши и привязывать к ногам тесемками.

Мы уже почти уходим с рынка, когда у самых ворот я замечаю худого длинного дяденьку с желтыми туфельками.

— Мама!

— Продаете? — спрашивает мама.

— Продаю.

— Какой же это размер?

— Двадцать шестой.

— Не малы ли будут?..

Я пугаюсь, что мама не возьмет и эти туфли.

— А вы померяйте, — говорит дяденька.

— Дай-ка ногу… Ну как, не тесно? — Мама жмет туфель, пытаясь угадать, где там, внутри, мои пальцы.

— Нет, не тесно!