Анатолий Макаров - Выставка стекла
Вот так ворочался с боку на бок Вадим, никак не в силах отделаться от назойливых соображений, вот так — в другое время вполне хватило одного лишь общения с иностранцами в кафе. Времена, конечно, изменились, но ведь и домашняя обстановка не может идти в сравнение со случайным ресторанным знакомством. И тут, как назло, всплыла перед внутренним взором сцена в ресторане. То есть в кафе, в том самом «Национале», заглядывать куда особым щегольством считалось • среди студентов старого Московского университета. Наверное, через неделю после проводов Толика Барканова, перед самым началом учебного года Вадим трепался с однокурсниками в университетском сквере. Обсуждали будущее расписание, новые лекции, некоторые вновь открывшиеся возможности в той профессиональной сфере, к каковой, считалось, они себя готовили. И вдруг из-за чугунной ограды возник Севка в сопровождении все того же Карела-Чарльза. Оказывается, они искали Инну. Вадим сказал, что видел ее недавно, кажется она пошла в круглую читальню. Севка с американцем присели ее подождать, Чарльз принялся рассказывать о нравах родных его университетских кампусов, судя по всему, были они повеселее и подемократичнее московских.
— Вот это да! — вздыхали студенты. — Хочешь — ходи на лекции, хочешь — не ходи! — и тут же несколько лицемерно осудили такую практику, как не соответствующую воспитанию в будущих специалистах чувства ответственности перед обществом. В наших, по крайней мере, условиях.
— Сегодня он на лекцию не захочет пойти, — с пенсионерской настороженностью произнес кто-то из ребят, — а завтра по распределению не поедет.
— Да уж, не приведи Бог, — согласился Севка, — а то ведь распределение у них страшное, Айовщина, Мичиганщина… не говоря уж о Техасщине.
Из библиотеки спустилась Инна, Севка заорал, что они ждут ее уже целый час. Инна оправдывалась тем, что встречи им не назначала, ни сном ни духом не ведала, что ее будут искать.
— Как это не ведала?! — притворно возмущался Севка. — Я столько рассказывал Чарльзу о твоей преданности, о том, что ты мне самый близкий человек…
Инна, счастливая, засмущалась, а Севка от широты души — ничего не жаль для милой и для друга ничего — позвал с собой и Вадима, хотя, очевидно, заранее вовсе не имел такого намерения.
Обед в «Национале» ничем особым не запомнился, разве что тем, что американец отказался и от коньяка, и от вина, надо думать, месячная норма алкоголя была им употреблена за столом у Толика Барканова, и теперь он вполне обходился минеральной водой. И при этом, как и положено наблюдателю нравов, интересовался местной публикой, чему Севка на правах завсегдатая весьма радовался, поскольку имел случай проявить таким образом свою немалую злоязычную эрудицию.
Вадим, помнилось, восхищался Севкиным сарказмом и вместе с тем про себя как бы осуждал Севку: стоило ли так распинаться перед представителем иностранной державы, пусть даже и славистом, так уж откровенно раскрывать ему интимные, домашние тайны наших общественных нравов. Зато Инна удивила и порадовала Вадима совершенным своим спокойствием, отсутствием почти неизбежного в таких случаях трепыхания и заискивания — будто бы обедать в кафе с американцами для нее самое что ни на есть привычное дело, совершенно не девичьей, а почти дамской корректностью, то есть безукоризненными манерами, чуть заметным лукавством без нажима, прекрасной уверенностью в себе.
Вадим попытался вспомнить людей, сидевших в «Национале» от них поблизости за окружающими столиками, но перед взором откуда ни возьмись всплыли простодушные семейные лица баркановских родственников и соседей, потом в проеме полуподвального окна почему-то возник в твидовом пиджаке и с трубкой в зубах кто-то из завсегдатаев кафе, одинаково близких и к богеме, и к артельщикам, и к новомодной фарце…
…Наутро во время лекций Вадим плохо улавливал ораторскую логику профессоров и доцентов и на семинарских занятиях вопреки обыкновению отвечал невпопад — мысли о Севкиной судьбе неотступно его преследовали, звучали в мозгу, будто кто-то рядом прокручивал на магнитофоне одну и ту же запись. Самое страшное, он будто бы чувствовал, что метаться по городу, висеть на телефоне, стараться что-либо разузнать и разнюхать не имеет смысла, данная история так или иначе достанет его сама и накроет своей тенью.
Ждать пришлось не долго. Перед последним семинаром его вызвали в учебную часть. Секретарь факультета давно уже воспринимала его как фигуру положительную и солидную, может быть, даже из тех, кому предстоит прославить в будущем родное учебное заведение, потому сообщила, словно обрадовала или особое доверие оказала:
— Вас Зоя Константиновна просила зайти.
То, что именно Зоя, одновременно обнадежило и обеспокоило. Из всего факультетского начальства замдекана Перфильева пользовалась среди студентов наибольшим уважением, если не любовью, умница, не ханжа, баба хоть и властная, однако вполне европейского сознания в смысле уважения студенческой личности и кое-каких неотъемлемых ее прав. Во всяком Случае, вызов к ней в кабинет не грозил унижением; ни распеканции, ни угрозы не были в ее духе. Другое дело, что по пустякам она не вызывала никогда, поскольку фигурой была значительной и во время войны служила, по слухам, в системе, связи с которой не теряют до конца жизни. Вадим подумал, что перед визитом к Зое неплохо бы посоветоваться с Инной, и тут же вспомнил, что весь день как назло Инны не встречал. Тревога усилилась до физического недомогания, до маеты, до озноба, Бог его знает, что могла разузнать Инна за сегодняшнее утро и что натворить. Севке, знай он обо всех ее трепыханиях, было бы наверняка легче в эти жуткие для него минуты, рассудил Вадим с безотчетной завистью. И острее обидное сожаление на мгновение охватило его душу оттого, что пожаловаться на предстоящий неприятный разговор у заместителя декана ему совершенно некому.
Но то-то и оно, что разговор этот складывался очень даже приятно и почти что лестно. Настороженный Вадим все время ожидал от Зои Константиновны подвоха и в конце концов устыдился этого своего низкого ожидания. Ибо в чем-в чем нельзя было отказать Зое, так именно в прямоте. Прямотою она и брала, и сердца привлекала, прямотою и еще особым обаянием, каким редко отличаются начальствующие дамы, обычно очень чопорные, ханжество и представительную добротность почитающие хорошим тоном. Зоя этой номенклатурной эстетикой пренебрегала, в английских своих костюмах напоминала скорее иностранных журналисток, нежели инструкторов обкома, а папиросы с длинным мундштуком курила с забытым уже довоенным дамским шиком.
Велев Вадиму сесть, с властным добродушием Зоя Константиновна закурила казбечину и посмотрела на робеющего студента взглядом не столько педагогически проницательным, сколько матерински заботливым. И с материнской же отрадой поведала ему, что в только что открывшемся институте, куда он являлся три раза в неделю в качестве внештатного стажера, к нему относятся в высшей степени положительно. У Вадима даже в животе потеплело от этих слов. Уж очень ему нравилось в этом еще небывалом в нашей стране учреждении, где даже мебель — легкая, светлая, какая-то вся абстрактная и условная — так отличалась от громоздкой промышленной казенщины всех прочих советских присутствий. А уж об атмосфере, о нравах и говорить не приходилось: вольнодумие, непочтительность к авторитетам, особая ученая, так сказать, лицейская богемность как бы проистекала из самой задачи данного института — беспристрастно и объективно изучать наше общество в сотнях его высоких и низких, идейных и самых что ни на есть бытовых, кухонных состояний и проявлений. Беспристрастно и объективно — то и дело повторялось в стенах этого неслыханного заведения. Господи, неужели и вправду он приглянулся тамошним сотрудникам, всем как на подбор европейски образованным людям, остроумцам, спортсменам, знатокам многих языков?! Вообще-то тайная догадка об этом не раз тешила одинокое Вадимово сердце, доверять ей окончательно он опасался, не дай Бог сглазить! И вот теперь он получил ее подтверждение из самых авторитетных уст и все же изо всех сил старался не обольститься этим сообщением. Он уже давно взял себе за правило не обольщаться.
Зоя Константиновна, раскусив его опасливую натуру, добродушно рассмеялась:
— Не веришь своему счастью? Боишься сглазить? Напрасно, напрасно. Пора уже знать себе цену… Я тебя понимаю, конечно. Перспективы, возможности, академический уровень, неужели это все мне? А ты учись себя уважать. Привыкай думать, что ты им нужен не меньше, чем они тебе. Понял? Между прочим, очень помогает в жизни. По опыту знаю.
От этих слов недоверчивый Вадим почувствовал душевное смятение, похожие мысли время от времени досаждали ему, вернее, ослепляли своей заносчивой дерзостью.
