Люциус Шепард - Новый американский молитвенник
Нравился мне и сам Першинг. Нравилось, что в нем никогда ничего не происходит, нравилась его спокойная, не имеющая отношения ни к какой конкретной культуре версия беспорядка, неприметная печать Великого Безумия, которая лежала на всем. Он оказался чуть больше, чем я воображал, население перевалило за четыре тысячи, но в остальном почти полностью соответствовал тому образу, который я себе нарисовал. Витрины магазинов, пыльные улицы.
На выезде из города стояла придорожная забегаловка «Пещера Скотти», неприглядное розоватое здание, на крыше которого красовался громадный валун из уретана. На той же дороге, в паре сотен ярдов дальше по направлению к Финиксу, расположился в окружении утесов участок под застройку, который должен был превратиться в городской район под названием «Ветер пустыни», — но пока это была серия параллельных прямых, нарезанных по указке землемера, между которыми торчал непомерной ширины трейлер в ожерелье из флажков, принадлежавший Роберту У. Кинкейду — цветущему седовласому джентльмену, неизменно облаченному в кричащий спортивный пиджак в клетку и красные штаны с белым ремнем. Как-то вечером Кинкейд пришел к нам в магазин с единственной, как мне представляется, целью: познакомиться со мной и посмотреть, чего я стою, — дело, которое отняло у него всего несколько минут.
— Ну, как тебе у нас, жарковато? — спросил Роберт У. Кинкейд, едва нас представили друг другу.
Он сверлил меня глазами с какой-то поистине собачьей настойчивостью, как будто ему нравилось прикидываться псом и он едва сдерживался, чтобы не пролаять очередную реплику. Когда я согласился, да, мол, климат тут и вправду жаркий, он сказал:
— На крыше моего трейлера прямо хоть гамбургеры жарь. Но, слава богу, у нас есть старые добрые кондиционеры, что скажешь?
— Хвала Иисусу, — ответил я и подмигнул.
Кинкейд потыкал пальцем керамическую фигурку дракона, целый выводок которых пасся на прилавке у кассы. Потом перевел взгляд с меня на Терезу и обратно.
— Ну, что ж, сэр, — сказал он, — всем было интересно поглядеть, кого же Тереза выберет себе в мужья, когда перебесится, потому что у нас тут подходящего парня для нее не нашлось. Но похоже, вы — он самый и есть, а?
По всей видимости, он даже не осознавал, что хамит. У меня закралось подозрение, что именно непосредственность его манер служила главной причиной отсутствия домов на участке под названием «Ветер пустыни».
— Похоже на то, — ответил я. — Мы, правда, не совсем еще перебесились. Еще посходим с ума чуток.
Кинкейд, видимо, не понял и уставился на меня.
— Только что поженились, — пояснил я.
Ухватив намек, Кинкейд поднял бровь и хохотнул. Погладил дракону крылья.
— Ты, говорят, пописываешь.
— Ну, можно и так сказать.
— Не то чтобы я очень любил читать, но помусолить время от времени хорошую книжку не прочь. Взять хоть этого парня, Роберта Ладлема. Вот кто умеет закрутить историю.
Я прямо-таки воочию увидел Кинкейда, который, восседая на толчке в своем необъятном трейлере и сосредоточенно наморщив обычно праздный лоб, царапает что-то на полях потрепанного, с оборванным переплетом, покетбука, в результате чего на свет рождается первое комментированное издание «Идентификации Борна».
Тут он вдруг решил для разнообразия прикинуться Белым Кроликом, перестал лапать дракона, хмыкнул и вытащил часы.
— Пора бежать, — сказал он. — Заходите как-нибудь в «Ветер пустыни», ребята, покажу вам местечко с таким видом… — Он прикрыл глаза и приложил ладонь к уху, словно вслушивался в далекий зов памяти. — Вы просто должны на него посмотреть! Я серьезно. Забегайте.
За первый месяц в Першинге я имел немало подобных разговоров с горожанами и понял, что сам по себе интересую их не больше, чем какая-нибудь бумажка, которую ветром прибило к входной двери. Им любопытно было на меня взглянуть только из-за Терезы. Она, пользуясь выражением Кинкейда, так до конца и не перебесилась. До сих пор она держалась особняком, сопротивляясь всяким попыткам втянуть ее в жизнь городской общины, а потому мое появление, как мне казалось, пробудило в них новую надежду на то, что теперь мы вместе будем участвовать в дворовых распродажах, играть в бинго и напиваться втайне от соседей, то есть станем частью того миниатюрного чистилища, которое они в своем навеянном пустыней безумии именовали жизнью. Похоже, ее независимость лишала их присутствия духа, делала особенно восприимчивыми к негативному суждению, которое она, как им казалось, вынесла относительно пригодности их города к жизни, словно ее одиночное мнение, противореча устоявшемуся взгляду на Першинг как убежище немногих избранных, грозило разрушить массовую галлюцинацию и впустить демонов реальности в их сознание. Покидая наш магазин, они знали, как знал и я, что мое присутствие — это вовсе не та сила, на которую они рассчитывали. Я был еще одной стеной, за которой Тереза могла спрятаться, — возможно, именно ради этого она все и затеяла. Теперь, вместо того чтобы обращаться к ней напрямую, они вынуждены будут говорить со мной. И это их не устраивало. Полагаю, они почувствовали, что и от меня тоже исходят флюиды отчуждения — хотя нарочно я ничего такого не делал, — и скоро нас опять предоставили самим себе.
До этого я десять лет провел в таком месте, где даже ночью некуда было деться от голосов и безумных воплей, точно в тропическом лесу, так что теперь жизнь в тишине и покое казалась мне очень привлекательной. Молчание пустыни успокаивало, а пульсирующий гул города и в часы наибольшей активности не достигал такой умопомрачительной силы, как обычный бытовой шум в тюрьме. Рядом с Терезой, неважно, за работой или во время отдыха, я чувствовал себя так, словно час за часом плыл в медленном танце, укутываясь в кокон, из которого затем должно было вылупиться уникальное двуединое существо, и я готов был жить так долго и счастливо, добродушно наблюдать жизнь из-за прилавка, накапливать воспоминания о странных посетителях, входивших под резкое бряканье колокольчика в магазин, испытывать тайную страсть к собственной жене. Но когда в январе мой «Молитвенник» появился в продаже, все изменилось, хотя на первый взгляд и не очень сильно, — книга расходилась хорошо, так что издатели отважились на допечатку, и все же того чуда, на которое надеялся мой редактор, не произошло. На меня пролился редкий дождик писем от поклонников, в большинстве своем просивших написать молитвы для больных или умирающих. Критики плохо представляли себе, как следует классифицировать «Молитвенник», и потому немногие отваживались о нем писать. На местном уровне один кабельный канал сделал запись моих чтений в Скоттсдейле, а еженедельная газета напечатала мое интервью. Несколько дней спустя Лайл Галант, владелец местной страховой фирмы, длинный и жилистый, как кусок вяленого на солнце мяса, лет шестидесяти с лишним, с редкими белыми волосами и унылым вытянутым скандинавским лицом (его настоящая фамилия была шведская и представляла собой сложную комбинацию одних согласных), неразговорчивый, одетый в коричневые твидовые брюки, белую рубашку и порыжевший стетсон, вошел в магазин и попросил меня написать молитву, приносящую успех в делах.
— Не возражаю, если бы бизнес шел чуть поживее, — сказал он. — По мне, твой новый стиль самое оно для этой штуки. Много-то мне не нужно, так, самую малость.
Я неизменно отказывался, когда меня просили сочинить исцеляющую молитву, но этот заказ показался мне вполне в пределах моей компетенции.
— А книгу вы читали? — спросил я.
— Купить купил, но вот чтобы читать — этого нет. Так, пробежал глазами. Стихи до меня не доходят, но во вступлении есть смысл. — И он склонился над прилавком, разглядывая выставленные в нем дешевые кольца из бирюзы. — Сколько за это возьмешь?
В тюрьме я привык брать плату сигаретами, которые потом менял на наркотики; какова может быть рыночная стоимость моего товара, я и понятия не имел. Лайл был прост, как пуговица, и сух, как пережаренный тост, но меня подкупило то, что он не назвал мою книгу странной, как большинство обитателей Першинга, имевших на этот счет хоть какое-то мнение. И я сказал, что первая будет задаром.
— Нет, так не пойдет, — ответил он. — Если уж человек опубликовал книгу, значит, его работа чего-то стоит. Может, столько, сколько он заслуживает, я и не заплачу, но что-то дать должен.
— Ну, тогда как насчет процентов с новых договоров? — предложил я. — Если они, конечно, появятся.
Изрядно поторговавшись, мы сошлись на скользящей процентной ставке, и Лайл составил контракт на обороте сувенирной карты клада и поставил под ним свою подпись. За молитву я взялся на следующее утро, а к вечеру пришел в офис Лайла и показал ему черновик.
— Ты написал, а читать я должен, — проворчал он, держа бумагу вплотную к лампе под зеленым пластиковым абажуром. — Нет, так не пойдет.
