Люциус Шепард - Новый американский молитвенник
— Эй! — сказал я, беря ее за запястье. — С тобой все в порядке? Я не хочу, чтобы ты переживала. И не только ради тебя самой. Я хочу чувствовать себя спокойно сегодня вечером. Но если все идет не так, как ты рассчитывала… — И я умолк, предоставляя ей закончить.
Она поглядела на мою руку на своем запястье, потом закрыла глаза и кивнула.
— Я собиралась поехать домой сегодня вечером, но теперь думаю, что подожду до утра. Мне было так хорошо в мотеле прошлой ночью, так нравилось чувствовать, что ты неподалеку. Может, сегодня будет еще лучше. — Она подняла на меня глаза. — Так хорошо?
— Хорошо, — ответил я.
Когда мы с Терезой шли через двор, то оказались совсем рядом с потрепанным членом попечительского совета, стоявшим у изгороди. Он на мгновение отвлекся от процесса медленного самоубийства и кисло заметил, обдав нас облаком едкого дыма:
— Ну хоть кто-то выглядит счастливым.
— И кто же это? — спросил я, не столько интересуясь ответом, сколько для того, чтобы потянуть время, — так мне не хотелось отпускать Терезу.
Член совета заткнул свою сигарету в старое морщинистое дупло, которое заменяло ему рот, и, вернувшись к созерцанию отдаленной группы деревьев, продолжал мрачно дымить.
— Шутка, — сказал он.
Глава 4
Девятого июля старый тюремный капеллан с желтозубой улыбкой и неумеренным запасом напыщенного сочувствия поженил нас, а двенадцатого ноября утром Тереза встретила меня у ворот тюрьмы на машине, и мы вместе поехали на юг, в Аризону. Свобода не казалась странной поначалу, ведь внутренне я был свободен уже много недель, но через несколько часов я понял, что свободен вредить самому себе как угодно — выпить галлон холестерола, к примеру, или наглотаться какой-нибудь отравы, — никому и дела нет, у меня даже голова от этой мысли закружилась. Однако я ограничился двумя чизбургерами, порцией картошки фри и мороженым. От еды я осовел и задремал, а Тереза вела машину. Я проснулся, сидя к ней вполоборота, и стал разглядывать ее сосредоточенное лицо, обтянутые свитером груди, еще яснее обозначившиеся под давлением ремня безопасности, аккуратно подстриженные прядки волос, льнувшие к зеленой шерсти, линялые джинсы, туго натянутые на коленях, всю ее, такую потрясающую и мягкую, и тут на меня навалилось острое чувство ответственности. Отныне наши жизни были связаны, хотя соединила нас всего-навсего формальная церемония, сухая и скучная, проведенная в тюремном флигеле, в противной маленькой комнатенке с белеными стенами, той самой, где зэков знакомили с художественной литературой, в исправительных целях; и я подумал: интересно, что такое мое чувство к Терезе — любовь или самовнушение, и что такое мой новый стиль — реальность или ловушка, которую я сам себе расставил и в которую сам угодил? Хотя, с другой стороны, разве компромисс и самовнушение не лежат в основе всех человеческих поступков? Разумеется, так оно и есть. И разве сам новый стиль не основан на идее подбора и сочетания слов и звуков так, чтобы с их помощью человек мог нацелить свою волю на небольшие изменения в реальности, подтолкнуть ее в нужную сторону, вызвать к жизни условия и возможности, которых не было прежде? А если все обстоит именно так, разве это не доказывает силу веры, разве не узаконивает мою убежденность в механистической природе Вселенной? И тут на меня нахлынула волна всякой бредятины, которая начала приходить мне в голову с тех пор, как я заделался профессиональным молитвотворцем, и сводилась в основном к попыткам убедить себя самого в парадоксальной нормальности собственного безумия, — все ведь делают одно и то же, разве не так? Вкрадчивые оправдания вползали в мой мозг, неумолимо, как компьютерный вирус, стирая на своем пути всякую противоречащую мысль, уничтожая всякий ментальный файл, который пытался оказать сопротивление. Я оказался бессилен перед собственным творением. Превратился в организм, питающий эмбрионы пагубной философии. В ослепительном свете собственного идиотизма я точно заново родился. Славьте Вардлина Стюарта! Славьте его славой великой. Это я соединил религиозный опыт с процедурой заказа новинок по каталогу, разве не умно? Разве не страшно и не ужасно? Разве не в этом нуждается двадцать первый век? Божественность глубокой заморозки. Святость, низведенная до торговой марки. Слово, Которое Стало Плотью по сходной цене, обогащенное сотнями витаминов для духовного развития. А разве не так поступают все мировые религии? Я стал проповедником для кустарей, этакой помесью Пэта Робертсона и Боба Вилы. Впору завести свое телешоу, назвать его «Этот старый молитвенный дом» или что-нибудь в этом роде[10] и обучать людей, как построить молельню из всякого мусора и обрывков истины, оставленных святыми прежних времен…
— О чем задумался? — спросила Тереза.
— Да так, сам не знаю, — сказал я. — Не о чем говорить.
Небо стало пурпурно-серым, закат розовой лентой опоясал горизонт, в мире не осталось ничего, кроме пустыни и прорезавшей ее двухполосной асфальтовой дороги. Тереза включила фары.
— Могу поспорить, ты думаешь о нас.
— Да. И о нас тоже. А ты?
Она бросила на меня быстрый взгляд, потрепала меня по колену:
— Думаю, но стадию беспокойства уже давно миновала.
— Да? И что же ты делаешь, перестав беспокоиться?
— Готовлюсь узнать, как у нас все будет. Очень хочется поскорее выяснить… хотя и страшновато. Но все равно хочется.
Тут мимо нас со страшным ревом пронесся полуприцеп, и наш «субурбан» повело в сторону.
— Говнюк! — выругалась Тереза.
Какое-то время она отчаянно жала на газ, повиснув у полуприцепа на хвосте, потом отстала.
— Знаешь, о чем я думала?
— Понятия не имею.
— Я думала о том, что ты, наверное, возненавидишь Першинг. А потом подумала: может быть, и нет. Может, наоборот, рядом с тобой и я стану его лучше переносить. Вот о чем я раздумывала всю дорогу.
Она помигала огнями дальнего света, предупреждая водителя встречной машины, чтобы он приглушил фары.
— Вот ублюдок! — сказала она и, притворяясь, что совсем ослеплена чужими фарами, резко бросила свою машину влево, навстречу проносящемуся мимо автомобилю.
— Я уверен, что не найду в Першинге ничего дурного, если только мне посчастливится добраться туда живым, — заметил я.
Она метнула на меня сердитый взгляд:
— Не нравится, как я вожу?
— Дурак я, что ли?
И ткнул пальцем в ветровое стекло, показывая, что она переехала разделительную полосу и снова оказалась на пути встречной машины.
— Просто я верю, что Бог на твоей стороне.
На ночь мы остановились в казино посреди пустыни, как раз у границы Невады. Игровые автоматы, несколько столов для блек-джека и игры в кости, рядом небольшой мотель. Неоновая вывеска на столбе извещала: «У ДЖЕННИ», и еще: «ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ ИГРОКА». Ресторан специализировался на круглосуточных завтраках, и все блюда в меню носили названия, позаимствованные из азартных игр. Гречишные блинчики «Золотая рулетка». Завтрак «Ставки приняты». Яичница «Козыри». Мы сели в обитую красным дерматином кабинку, откуда нам был слышен металлический лязг игровых автоматов из казино, перекрывавший звуки обеденного зала: обычный в таких местах музон, звон тарелок, бокалов, вилок и ножей, треп игроков, вышедших глотнуть жирку с карбогидратами, угловатых проституток, поджидающих своих клиентов, заезжих деревенских щеголей в черных джинсах с узкими ремешками из позолоченной кожи и расписных ковбойских рубахах (глаза их бегают туда-сюда с такой же скоростью, с какой переходят из рук в руки деньги, выброшенные на кофе, закуски и бурбон) и прочих неудачников всех мастей, которых неизбежно притягивают такие места. У Терезы расстроился желудок. Она заказала вафли «Большой джекпот» и молоко, а когда наша официантка принесла заказ, уставилась на вафли так, будто это была газета с заголовком, предрекающим скорый конец света. Я знал, о чем она думает. Прожить столько лет в одиночестве, отбиваясь от настойчивых ухаживаний всяких заезжих бездельников, и вдруг оказаться повязанной с бывшим зэком, выписанным к тому же по почте, — ничего удивительного, что она испытывала определенные сомнения, хотя и дала слово. Чтобы нарушить молчание, я сказал:
— Лучше съешь это сразу, пока не остыло.
На что она, невесело рассмеявшись, ответила:
— Это что, тоже метафора?
Я прекрасно понимал, на что она намекает, но сделал вид, будто до меня не дошло.
— Если не хочешь есть, может, пойдем погуляем?
Позади казино лежала залитая лунным светом пустыня, гладкая, как сине-голубой пляж, и на сверкающем песке четко, словно на гравюре, вырисовывались тени кустов и кактусов. На небе, как на индейском одеяле, несимметричные группы крупных звезд выступали так ясно, что их можно было принять за символы неведомого языка. Ничто, кроме шума машин, изредка проносившихся по автостраде, не нарушало тишину. Мне казалось, будто я слышу поступь койотов за черной завесой столовой горы на востоке и различаю холодный шелест змеи, выползающей из-под камня. Мы ушли в пустыню так далеко, что неоновые буквы вывески «У ДЖЕННИ» сравнялись в размерах со звездами, превратившись в англоязычное созвездие. Ночной воздух был холоден. Я обнял Терезу одной рукой, и она запрокинула голову в ожидании поцелуя. Вид у нее при этом был прямо-таки жадный, хотя и осторожный, словно ей отчаянно хотелось чего-то, но она не знала наверняка, повредит ей это или нет. В лунном свете ее лицо белело, как камея. Наш поцелуй начался скромно, с деликатных касаний губами, но скоро перешел в глубокий засос. Но вот Тереза оторвалась от меня и испытующе заглянула мне в лицо, словно обнаружила новую причину для сомнений, и тогда я сказал:
