Алексей Рачунь - Перегной
Как мне ни хотелось пить, но я сперва достал аптечку, дрожащими руками вынул оттуда упаковку с болеутоляющим, выковырял две таблетки, засунул их в рот и на сухую протолкнул в глотку. Она тотчас отозвалась горечью и я вспомнил, как вчера меня тошнило, сначала содержимым кишок, а потом, когда оно иссякло, какой—то горькой черной желчью.
После я долго пил воду, потом лежал на кровати, прислушиваясь к угасающей боли, и наконец забылся.
Второй раз из забытья меня выдрал телефонный звонок. Он нарастал и нарастал, я все ждал пока он умолкнет, но он умолкал только затем, чтобы секунду передохнув раздаться опять. Мне пришлось, сквозь липкий пот обволакивающих меня рваных видений встать опять, причем в голове немилосердно кольнуло, выудить телефон из груды одежды и нажать прием.
— Что, сокол ясный, отмокаешь? — раздался в телефоне голос Деда.
Я молчал.
— Отходишь от трудов праведных?
Чего ему надо, думал я, сегодня же вроде как воскресенье, бухой он что ли?
— Ну конечно, после таких похождений надо сил набраться, как же — продолжал ворчать Дед и в голосе его слышалось раздражение, злость и разочарование. — Ты, короче, чтоб себя в чувство привести включи—ка новостной канал Маратик, а я тебе перезвоню. — Сказал Дед, и дал отбой.
Какой нахрен канал, он совсем что ли свихнулся, подумал я, но все же отыскал пульт, опять, с обреченным вздохом неизлечимо больного ухнул на диван и трясущейся рукой нажал на кнопку.
В бесстрастном глазе телевизора отражалась картинка. На ней какие—то люди толкались, пихались, разлетались и опять слетались, падали, вставали, выползали друг из под друга, крутились как клубок змей на сковороде.
Подробностей было не разобрать, камера работала не с места событий, а откуда—то с высоты. Ясно было лишь одно — там не обошлось без жертв, там случилась трагедия. Я не совсем понимал, какое это имеет ко мне отношение, мое похмельное, да что там — все еще полупьяное состояние не позволяло мне извлечь из шкатулки памяти что—либо, что могло увязаться с происходящим на экране. Впрочем…
Картинка внезапно сменилась. Теперь показывали крышу какой—то стройки. По ней, по направлению к центру крыши, пригнувшись улепетывала группа людей. Когда они начали исчезать, видимо спрыгивать в проем, от края крыши отделился еще один человек, встал, оглянулся вокруг и в этот момент камера выхватила крупным планом его лицо. Это же лицо, уже обработанное компьютером, экран выдал как картинка в картинке.
Снова раздался звонок.
— Ну что, видел?
— Видел, Сергей Антонович.
— И что теперь?
— Не знаю, Сергей Антонович.
В трубке было слышно, как он с кем—то переговорил и спросил:
— Ты где? В смысле дома, или еще где? Обсудить надо ситуацию. Может машину за тобой прислать. Что молчишь? Что ты там делал? Редакционное задание у тебя было?
Я молчал. Мозг мой, выжженный похмельем, начинал оживать. Я начинал мыслить, а следовательно существовать. И мысли мои были о том, как существовать дальше. Просто существовать, о том, как жить с произошедшим, я пока не думал.
— Марат, почему молчишь? Не дури, слышишь? Ты дома? Я сейчас приеду. — надрывался в телефоне Дед и я почему—то понял, что приедет он не один. Размышлял я не долго. Выбора особого не было. Или суд или спасение. И я выбрал спасение.
* * *Я сидел с бутылкой теплого пива в руке недалеко от Прётского автовокзала. У меня был билет до Кумарино, городка в котором я родился и жил до переезда в Прёт. А вообще—то мне было все равно, куда ехать. Лишь бы прочь, лишь бы не вспоминать.
До автобуса было еще полтора часа и занять их было нечем. Оставалось бесцельно шататься, но это было опасно. У меня имелись все основания считать, что меня ищут, что в первую очередь будут проверять вокзалы и билетные кассы, поэтому я решил не торчать в зале ожидания, а побродить вокруг. Недалеко, но все—таки не на виду у вокзальных патрулей.
Солнце лупило как из ружья. Мне, и без того находящемуся не в самом лучшем состоянии, оно сейчас казалось карой свыше. Светило пекло мне голову, плавило подо мной асфальт словно хотело сплавить меня в бесформенный сгусток, и затереть его, как обычный плевок.
Наконец я занял место в тени под навесом возле подземного перехода. Теплое, пузырящееся пиво текло из бутылки мне в горло и не приносило никакого облегчения. Похмелье было диким, все части тела казались приставленными друг к другу наспех, и находились слегка не на своих местах. Шевелиться было трудно. Еще труднее было жить.
Я перебирал в памяти подробности вчерашнего дня — отдельные фрагменты вставали в голове целиком и ярко, другие только обозначались, на месте третьих была пустота. Я пытался провести между ними мысленные линии, увязать в цепочку череду событий, но получалось плохо. Кое—где линии четко прорисовывались, кое—где намечались только пунктиром. Четкие линии вели к пустым фрагментам, пунктирные неуверенно связывали между собой яркие картины. Доверия к такой мозаике не было никакого и что самое главное, я знал, что должно произойти от трех до пяти дней, в зависимости от количества выпитого вчера, что бы я более—менее ясно все вспомнил. Обидно было что я не помнил, где, когда, чего и сколько я выпил. Это тоже придет, но придет потом.
Сейчас же оставалось только сидеть и злиться, да лить в глотку мерзкое теплое пиво.
Место, в котором я сидел, находилось на рыночной площади, от которой к автовокзалу, под оживленным шоссе вел подземный переход. Рынок находился в центре города — эту дикую клоаку никак не могли снести или перевести в какой—то более подходящий район. Рынок, вкупе с автовокзалом образовывал в центре города самый настоящий гадюшник — прибежище бродяг, криминала, мнимых калек и подлинных уродов, душевнобольных всех мастей, разного сорта приезжих. Здесь же было автомобильное кольцо, распределяющее потоки транспорта сразу в несколько частей города, поэтому всегда была пробка, какофония автомобильных гудков, рев двигателей, ругань водителей и над всем этим стелился сизый и вонючий дым автомобильных выхлопов.
По ночам здесь не стесняясь шныряли крысы, промышлявшие мусором, без счета вырабатываемым чревом огромного рынка — тысячами палаток, сотнями тысяч посетителей. С крысами бесполезно было бороться и только стаи бродячих собак изредка вступали с ними в схватку. И то скорее от скуки, чем борясь за существование. И тем и другим хватало отбросов. Но сейчас был день, крысы сидели в норах, а собаки, распластавшись, жарились на солнцепеке. Днем здесь царили другие животные.
Смрад автомобильных выхлопов смешивался с вонью многочисленных палаток приготовлявших шаверму, гриль, шашлыки и чебуреки — от них несло перегоревшим, прогорклым маслом, кислым тестом, потом и пролитым пивом. Над ними кружились стаи мух, возле них ошивались нищие и попрошайки. От подземного перехода веяло плевками и ссаками, а также затхлостью запущенного подземелья.
Валяющиеся там и сям, никому не нужные бомжи, воняли всем сразу — гниющей плотью, дерьмом, немытым телом, преющей одеждой, сивушным перегаром и серой. Казалось они только вырвались из страшного подземелья, чудом сбежали из заключавшего их ада, поднялись на поверхность и без сил рухнули здесь. Они не интересовали ни милицию, ни социальные службы, ни примостившихся неподалеку проповедников, обещающих каждому божье царство, спасение, еду и приют. Да и сами себе они были не нужны.
А клоака кипела и пузырилась. И все это нагромождение ларьков и палаток, лотков, ящиков, мусора, кишащая толпа, жулики и мошенники всех мастей, собаки, бомжи и прочий сброд сгорал и плавился на солнце, как гигантская, никогда не подсыхающая блевота.
И с пролетающей где—то высоко в безоблачном небе космической станции наверное виделся наш прекрасный город как яркое и цветное пятно. И отсюда из его центра, расползающаяся все дальше и дальше, видна была на нем ржавчина, разъедающая его крепкое тело. Наверное оттуда казалось просто победить эту ржавчину — взять в руки мелкую наждачку и затереть пятно до сияющего блеска, истребить, вышоркать, заполировать. Но отсюда изнутри, оно казалось непобедимым, живым и постоянно расширяющимся как дерьмо от брошенных в него дрожжей.
Частью дрожжей был и я, такой же теперь, как и многие вокруг нелегал и бродяга, по злой воле уже ставший частью этого диковинного мира, глотнувший легкими его смертельный, как трупный яд, воздух. И осознав это, хлебнув этого воздуха еще несколько глотков я бросился отсюда вон, в дорогу из Прета в Кумарино.
