Алексей Рачунь - Перегной

Алексей Борисович Рачунь

ПЕРЕГНОЙ

С Божьей помощью и во имя моей семьи

Пролог 

В окна — высокие и светлые, с аркой под самым потолком, бил свет. Такие окна устраивали в купеческих особняках 19 века, дабы добавить зданию  легкости, а помещению — уюта. К этим окнам так и просились воздушные, перехваченные, бантом тюли,  да веселые шторы старомодной расцветки.

Вместо них, омрачающим декором,  свисали тяжелые, темной ткани, пропыленные портьеры, по нижнему краю уже истертые в бахрому, а до высоты человеческого роста прожженные сигаретами. Вероятно обитатели этого помещения, несмотря на то, что за прошедший век оно неоднократно меняло статус и уже позабыло и шумные веселья  и вообще первоначальное назначение свое,  все так же любили стоять  с сигаретой у окна,  смотреть  на наркотически завораживающий танец снежинок, и предаваться думам.

Однако сейчас был день и двум людям, находившимся в описываемом помещении,  было вовсе не до долгих и отвлеченных раздумий. Эти двое готовились к разговору.

Несмотря на то, что каждый из них втайне желал к разговору приступить, делать этого они не стремились. Во всяком случае, таково  было бы впечатление со стороны, случись за этими двумя кому—то наблюдать.

Но в большой, скудно обставленной зале они были одни. Первый что—то  писал. Это был  начинающий полнеть рыжий молодец лет тридцати пяти, с умными, но усталыми глазами на  типично рязанском красноватом лице.  Толи ему тер шею ворот дешевой рубахи, то ли нервы были не в порядке, но он то и дело дергал головой, отрывался от писанины и поглядывал на второго.

Второй же, в противовес Рыжему, имел темные волосы, темные же глаза  и почти правильные, европейские черты лица. Их лишь немного портили азиатские, рельефные скулы. Его лицо выглядело бы притягательным, если бы из—за своей неподвижности не  напоминало точеную скульптуру. Лишь изредка, совершая естественный процесс, опускались и поднимались на этой маске веки.

Впрочем, на этом различия не заканчивались. Забота и озадаченность угрюмой крысой шмыгала по лицу того, кто сидел за столом.  Плечи его вздымались кверху, словно бы он пытался сбросить с себя атмосферный столб, что давит на каждого как отчаянье. Весь его вид, несмотря на цвет лица, говорил о крайней болезненности и напряженности, что сопутствует людям, тянущим рутину умственного, смертельно надоевшего труда.  Этот малый часто вздыхал, словно знал и о собеседнике, и обо всех людях вообще что—то такое, отчего ему было тошно. А может и не тошно, а скучно. Что—то в нем было от рентгена, в этом озабоченном столоначальнике. Что—то такое, отчего его болезненность и усталость воспринимались всеми, кто встречался с ним как невысказанная фраза, как пантомима, обозначающая, что он всех насквозь видит и всё про всех знает.

Спокойствие, на грани атараксии отображалось на лице второго человека. В этом спокойствии тоже угадывалось тайное знание. Это спокойствие, если внимательно присмотреться, сообщало окружающим о его способности  знать все и обо всех. Правда, знание это было другого толка. Это было знание Сакья—будды, постигшего суть и в любой момент готового оказаться в нирване, но до сих пор удерживаемого в миру по каким—то своим причинам. Или,  скорее всего, знание пофигиста, забившего на всё потому лишь, что это всё он уже видел и ничем его не удивить. И оттого этому  незаметному, почти ничем не обозначаемому знанию хотелось верить больше, нежели выставляемой напоказ браваде его визави.

Разговор они начинать не спешили. Тот, кто сидел за столом читал бумаги, перекладывал их из стопки в стопку,  принимался за новые, мельком их просматривал и распределял по серым картонным папкам.

Тишину кабинета изредка нарушали  лишь уханье тяжелого дырокола, да стремительный скрип  авторучки по некачественной обрезной бумаге. Там первый незнакомец время от времени размашисто ставил какие—то росчерки.

Наконец эти занятия ему надоели, он сложил все бумаги в кучу и вперился долгим, немигающим взглядом во второго. Второй никак не отреагировал.

Первый вздохнул, опустил взгляд и полез в ящик стола. Оттуда он вынул перьевую ручку, тюбик чернил, и не спеша, казалось ни на что не отвлекаясь, погрузился в заправку. На самом же деле, раскручивая, заправляя, собирая ручку и делая это нарочито медленно, он то и дело украдкой поглядывал на второго. Тот не реагировал.

Это, наконец, вывело из себя рыжего, он бросил паясничать, убрал перьевую ручку и достал обычную, вынул лист бумаги, положил перед собой и, наконец, спросил:

— Фамилия?

Как уже догадался вдумчивый читатель в комнате с высокими, арочными окнами начинался допрос.  

Часть первая

 ПОБЕГ 

1.

Каждое утро я просыпаюсь  под  пение райских птиц. Их сладкие голоса наполняют собой дивные сады с причудливыми цветами. Солнце бьется сквозь ветви и листья,  благословляя эти места на новый день. Теплый ветер лижет верхушки южных деревьев, никогда не знавших мороза, расслабленных и вечно юных. Они подставляют свои листья под ветер, под солнце, сладостно перешептываются, напитываются новой жизнью.

Эти  божественные  звуки: и ветер, и шелест листьев, и пение птиц, и журчание чистых прохладных ручьев смешиваются в диковинную, неземную мелодию.

Она будит меня каждое утро, высвобождаясь и разливаясь вокруг, доносясь из моего мобильного телефона. Полифония сердца, заключенная в маленький, бездушный аппарат. Сама природа, пожалуй, не сможет произвести эти звуки так ярко и реалистично. Я просыпаюсь, и вместе со мной в каменные джунгли Прёта приходит  новый день.

После недолгого завтрака я покидаю обманчивую тишь своего убежища.  И вот я уже спешу на работу.   Толчея обвивает меня  как удав жертву. Я влезаю в переполненный автобус и даю кондукторше деньги. Сонная кондукторша  сует деньги в  бесформенное чрево сумки.  Зевнув, отрывает билет.  У меня льгота, но льготы — это проза жизни, а мне хочется еще чуть—чуть побыть в поэзии сказки. Я хочу продлить тот очаровательный миг пробуждения в райских кущах, задержать в себе  запах настоянного на росе воздуха. Но город сжимает вокруг меня  кольца удушья. Да и плевать. Прорвемся.

Кондукторша уползает дальше, в свои тернии, позевывая и бубня на ходу сущую абракадабру. «Задняяплощадканапроездпередаемвошли». «Кто еще не обилечен». Женщина, уберите ноги — обращается она к стокилограммовому усатому мужику — дайте пройти, не видите, я иду. Весь салон смеется. Ничего не понимающая кондукторша сонно бредет дальше, продолжая свой монолог, а улыбка не слезает с моего лица. Но вот змеиной чешуей скребут о  меня пассажиры, по мере утрамбовки и движения по маршруту все сильнее и сильнее давя со всех сторон, и теперь моя улыбка, это лишь следствие зажатости мышц.  Подобие посмертной маски. Доехав до нужной остановки, я вываливаюсь, продравшись сквозь затор тел, на улицу и вдыхаю воздух. Пускай не райские кущи, но все одно — лучше, чем спертый угар автобусной давки. И еще, сквозь частокол антенн на крышах многоэтажек, восходя и утверждаясь над миром, приветствует меня и одобрительно размахивает флагом солнце.

От остановки, мимо расхлябанного, как дембельский строй ряда ларьков, дохожу, спеша до перекрестка.   Поворачиваю налево, вливаюсь в каменные джунгли. Здесь нет солнца, все тускло и блекло. Тускнеют в тоннеле  унылой улицы дома, тускнеют деревья. И настроение тускнеет. Беззаботность сменяется угрюмостью. Ожидание нового  дня как чуда сменилось осознанием труда, как необходимости. В чем, впрочем, нет ничего плохого. Но и ничего хорошего.

Воздуха опять не хватает. Я в тисках толпы качусь под уклон по узкому тротуару. Слева неподвижный камень зданий, справа ревущий металл автомобилей. Чешуящаяся толпа несет меня вниз,  еще к одному перекрестку. Перебирая ногами, я лавирую в толпе,  словно в змеином чреве. Постоянно перестраиваюсь, пытаюсь обойти кого—то и, только набрав ход, снова его сбрасываю, уткнувшись в чью—то спину. Я спешу  исторгнуться из змеиного нутра, но у меня не получается.  Я  нервничаю и завожусь.

Наконец, разогнавшись и ловко обойдя нескольких человек, добираюсь до перекрестка и останавливаюсь на светофоре. Светофорные столбы, как змеиные клыки, а красные сигналы светофора, как свисающие с этих клыков капли яда. Они дрожат, грозя сорваться, но, в последний момент, как и всегда, змея делает вдох и яд, одновременно с зеленым сигналом, испаряется.

Исторгнувшись из змеиного чрева,  я бегу через дорогу. Прочь. Вон. Там, на той стороне, за торговым центром, чуть в глубине от основных транспортных потоков, в огромной  утробе коридоров находиться редакция моей газеты. Моя работа. Так я и перебегаю каждое утро из одного  чрева в другое. Разница лишь в том, что одно чужое,  враждебное, и неуютное, а другое знакомое, обжитое и более—менее благорасположенное. Но и для того и для другого — я пища.