Михаил Липскеров - Жаркой ночью в Москве...

А там Антонина Георгиевна стоит. У которой коленка была. У нее и сейчас коленка. Как две мои. А в правой руке, как две мои, – клещи. (А перед этим что было? Когда без знаков препинания? А это, Михаил Федорович, все ваши безудержные творческие фантазии, ваш эротический Оруэлл. А реальность – вот она. Безразмерные коленки и клещи.)

– Давненько мы с вами не встречались, Михаил Федорович. Как ваши зубки? Точнее – один.

– Как это один?! – возмущаюсь. – Вот – полон рот.

– Я говорю о ваших зубках. А их – один. Остальные… сейчас глянем… от Михаила Алексеевича с Шестой Парковой. ООО «Нам все по зубам». Название вы придумали?

– А чего ж не придумать? За семь коронок. Остальные с дискаунтом.

– Это заметно. Керамика сыплется, как с высотки на Восстания. Так чего вы меня вызывали среди ночи? Ради одного зуба?.. Или…

И она призывно дернула коленкой «две в одной». Раньше в ней такого эппила не звучало. Стареем.

– Вы мою коленку вспомнили?..

– Как вы догадались?

– Я всегда чувствую, кому что нравится. Вот Сандал Мракобесыч от моих волос моментально эрегировал. Купил прядь за пятьсот долларов.

– И что?

– Глядя на нее, он вспоминает фотографию Веры Засулич, фильм «В джазе только девушки», статую «Девушка с веслом» и козочку Марфушу своей деревенской бабушки… Ну и бабушку тоже вспоминает… Так я не ошиблась насчет коленки?

Я печально кивнул.

– Ну что ж, – улыбнулась Антонина Георгиевна и села на меня верхом.

– А-а-а-а, – застонал я от тяжести.

– Очень хорошо, – сказала она, слезая с меня и держа в клещах мой последний зуб. – У вас же всегда была аллергия на анестезию. С вас две тысяча двести. Шестьсот рублей – зуб, триста – за ночное время, сто – за анестезию.

– А еще тысяча двести за что?

– Тысяча двести, и это еще немного, милейший Михаил Федорович, за иллюзию. Что можно что-то вернуть назад. С Пандокла Гарпуньевича я тысячу долларов за нее взяла.

– За что ж долларов-то? Штуку, тонну, кусок…

– А это удивительная история. Когда бабушка Пандика Фрая Стивеновна Ленинградская, по-старому Санкт-Петербургская, – мы с ней в Берлинском университете перед войной стоматологию изучали…

В моей голове просвистели видения: по Потсдамерплац маршируют эсэсовцы, Антонина Георгиевна с бабушкой Фраей Стивеновной сомнительного расового происхождения (фамилия Ленинградская, по-старому Санкт-Петербургская, настоящего арийца в заблуждение не введет) обучаются выдиранию зубов на врагах рейха. И на нашкодивших пацанах из гитлерюгенда…

– …с 1909-го по 1913 год… Так вот, когда в сорок восьмом Фрая Стивеновна привела четырнадцатилетнего Пандика ко мне в первый раз, то я удалила ему зуб мудрости. Совсем плох был. Мне пришлось навалиться на Пандика, чтобы его тело не тянулось за зубом. И у него произошла первая эякуляция…

– При больном зубе мудрости?!

– Видите ли, милейший Михаил Федорович, у меня тогда грудь была – как сейчас коленка. Так вот, когда он хочет вспомнить детство, его внучка, Стива Фраевна, вызывает меня к нему. Я наваливаюсь на него грудью… Точнее говоря, кладу их ему на плечи, и он платит мне тысячу долларов.

– И что? В семьдесят с лишком лет у него бывает непреднамеренная эякуляция?!

– Да ну что вы, Михаил Федорович, какая эякуляция…

– Так вы ж говорили…

– Я, милейший Михаил Федорович, говорила не об эякуляции. Я говорила об иллюзии эякуляции. Вы больше ничего не хотите мне сказать?

И не дожидаясь ответа, задыхаясь и хромая, Антонина Георгиевна вышла из квартиры.

На улице намечалась какая-то заваруха. Сначала послышался уже знакомый голос:

– Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю…

А потом не менее знакомый голос:

– Руки с буфета, козел!

Зинкин был голос, господа. Выбрела она на поиски кого-либо из своих дролей: Сюли или Пончика. А тут это арбатский заглотыш к ней прикадрился. Но Зинка человек не без понятий. Чтобы чужака ни с того ни с сего приветить. С Кропоткинской – еще куда ни шло, а с Арбата – это уже сущий разврат. Вот она и дала арбатскому законный окорот. После чего куда-то удалилась.

– А кем была эта девица Зинка до тех времен, когда она стала заниматься бутлегерством? – спросил Герасим, помешивая ложечкой в стакане с настоем корня валерианы.

– Плечевая она была. На Ленинградке. От Твери до Вышнего Волочка. Но это потом. Начало карьеры ее происходило на трассе от Иванова до Шуи. А потом росла, росла, и ее плечевое начальство за мастерство и ударный труд перевело на Ленинградку. От Твери до Вышнего Волочка.

– Знатные места, – сказал Герасим, отхлебнув из стакана и устремившись похорошевшим глазом в стену, за которой, по его мнению, находилась трасса от Иванова до Шуи. Или от Твери до Вышнего Волочка.

(Интересно, а Нижний Волочек существует? Никогда не слышал. А в общем-то, и необязательно, чтобы где-то существовал Нижний Волочек. Вот, к примеру, есть слова «Идут белые снеги». И никто не задумывается, есть ли черные снеги. Нету, и все. Не у каждого пода есть свой антипод.)

– Именно в тех местах, – продолжил Герасим, – а точнее, на двенадцатой версте от Иванова, и зародилась славная профессия плечевых.

Откуда есть пошла на Руси профессия «плечевая»

Было это в одна тысяча шестьсот третьем году. Стоял там постоялый двор. (Как-то не литературно получилось: «стоял постоялый». Только чего от кота требовать? Слава богу, говорит, оно и ладно.) И держал этот двор отставной стрелец Панкрат, сын Панкратов. У них в роду все были сыны Панкратовы по причине природной лени подыскивать при рождении мальца новое имя. Панкратом был родоначальник рода (опять что-то не очень… Но не вступать же в дискуссию по поводу неприемлемости тавтологии в устной речи с говорящим котом). И на Панкрате пресекся стрелецкий род сыновей Панкратовых днем стрелецкой казни.

Как-то на постоялом дворе отставного стрельца Панкрата, сына Панкратова, на пути из Иванова в Шую остановился на постой (да что ж у этого кота с филологией!) князь Василий Иванович Шуйский (ну не… твою мать!). Переночевал, перекусил щами с визигой и ковшом «Стрелецкой», названной так в тысяча пятьсот четырнадцатом году одним из первых Панкратов, сынов Панкратовых. Напиток был забористый, держался на руси долго, пока не пал жертвой польских интриг в виде водки, хотя знаток пьяного дела писатель Вильям Похлебкин и мой дружочек поэт Вова Силуянов, тоже весьма подкованный человек в винных проблемах, настаивали, что водяра – исконно русский продукт. И если уж она не истинно русская, как и паровоз Черепановых, который вовсе даже и не паровоз Черепановых, а паровоз Стефенсона, то я уж и не знаю, что Россия может предъявить urbi et orbi, кроме бесспорного приоритета на очаг зарождения слонов. (Люди, читающие эти строки, не забывайте, что эти слова произношу не я, Михаил Липскеров, а говорящий кот Герасим.) Так вот, князь, откушав щами и «Стрелецкой», отправился дальше в свою вотчину под Шуей, отчего его и звали Шуйским. Для скрашивания пути он прихватил с собой дочь отставного стрельца Зинку, девку красивую, прославившуюся на всю округу своим пением. Чтобы она ему в пути пела красивые русские песни. От которых вот уже шесть веков балдеет все цивилизованное человечество. А нецивилизованное, широко раскинувшееся на просторах нашей родины, пускает сопли и уходит в длительный запой.

(Опять считаю своим долгом предупредить, что эти слова принадлежат не мне, Липскерову Михаилу Федоровичу, а говорящему коту Герасиму.) И вот Зинка пела ему русские песни: «Однозвучно звенит колокольчик», «Ямщик, не гони лошадей», «В той степи глухой» он же и замерзал, а товарища похоронить здесь, в степи глухой, под рукой не было, вот он до сих пор и не замерз… И многие другие из репертуара исполнительниц русских народных песен в сопровождении свирели с контрабасом. Ну и баяна, конечно. Потому что какая ж песня без баяна, какой еврей без «Жигулей», какая ж Марья без Ивана, какой же Брежнев без бровей.

– Слушай, Герасим, а покороче нельзя, а то у меня тут срочный звонок.

– Знаю, Михаил Федорович, какой у тебя срочный звонок… Плоть свою потешить захотелось!.. Со срамными девками блуд свершить!.. Забыл?!. Не прелюбы сотвори!.. – вспылил кот. – И далее – по тексту, – внезапно, как и вспылил, успокоился Герасим, – мои эссеи будут украшением твоего повествования и помогут читателю глубже проникнуть в глубь истории своего народа. (Да что ж это у него за страсть такая к тавтологиям? А так речь хорошая, ровная, средней интеллигентности.)

И вот у князя Василия Ивановича Шуйского возникла усталость от прослушивания русских народных музыкальных фольклоров (нет, этот кот меня определенно достанет). Он щедро оплатил Зинкину работу гривной серебра и высадил в районе сгибнувшего при укрупнении хозяйств сельца Плечевое. А названо оно было так по ремеслу, коим славилось Плечевое. А именно – изготовлением коромысел.