Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива
Октябрь 1953
«Чем торгуешь ты, дура набитая…»
Чем торгуешь ты, дура набитая,Голова твоя бесталанная?Сапогами мужа убитогоИ его гимнастеркой рваною.
А ведь был он, как я, герой.Со святыми его упокой.
Ах ты, тетенька бестолковая,Может, ты надо мною сжалишься,Бросишь корку хлеба пайковогоВ память мужа его товарищу?
Все поля и дороги залилоКровью русскою, кровушкой алою.Кровью нашею, кровью вражеской.Рассказать бы все, да не скажется!
Закоптелые и шершавые,Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.Проходили мы, победители.Перед нами дрожали жители.
Воротились домой безглазые,Воротились домой безрукие,И с чужой, незнакомой заразою,И с чужой, непонятною мукою.
И в пыли на базаре селиИ победные песни запели:— Подавайте нам, инвалидам!Мы сидим с искалеченным видом,Пожалейте нас, победителей,Поминаючи ваших родителей.
1953
Дантон
Черную я вижу гильотинуВ глубине туманных вещих снов,А кругом базарные корзины,Полные отрубленных голов.
Чуть дымилась голова Дантона,И она успела мне шепнуть:— Берегись затрагивать короны,Не вступай на мой несчастный путь.
Продолжала голова с улыбкой,С горьким и циничным шутовством:— Совершил я страшную ошибку:Не дружил с Верховным существом.
Нет прощения и нет примераДля ошибки пагубной другой:Не хотел я скрыть, что РобеспьераПрезираю всей своей душой.
Франция не скрыла, что в ДантонаВлюблена за громовую пасть,И пришлось мне именем законаВ ящик окровавленный упасть.
Разлучиться с телом неуклюжим,Полным грубой силы и огня!Признаюсь, лежать в кровавой лужеОчень неприятно для меня.
Некогда был яростным и целым,Был живым неистовый Дантон.Обладая головой и телом,На суде смеялся дерзко он:
— Вы считаете меня шпионом,Сводником для мерзостных услуг.Робеспьер, глотай скорей Дантона,Но не подавись, любезный друг!
А забавно ведь, что не Людовик —Робеспьер расправился со мной.Кто хоть раз глотнул горячей крови,Не напьется пресною водой.
Кровь он пьет не чересчур ли часто,Трус, чувствительный к людской молве.Пудреную голову отдаст онПожирающей всех нас вдове.
Ну, а я народные надеждыУнесу навек с собой туда…И с загадочной улыбкой веждыГолова сомкнула навсегда.
28–29 октября 1953
Робеспьер
Камзол голубой. Цветок в петлице.Густо напудренная голова.Так Робеспьер собирался молитьсяНа праздник Верховного существа.
Походка подстать механической кукле,Деревянный, негибкий и тонкий стан.Аккуратного стряпчего строгие букли.Повадки педанта. И это — тиран.
Тонкогубый, чувствительный и недобрый,Он держит штурвальное колесо,Лелея в душе единственный образПророка братства Жан-Жака Руссо.
Туманит глаза его светлая влага,Из складок жабо проструился вздох:— Во имя святого всеобщего благаВсе жертвы равняются горсточке крох.
Неужели цена головы Демулена,Лавуазье, Дантона, ШеньеПревышает республики нашей цену,Республики, которая вверилась мне?
Шпионаж, спекуляция, гнусный подкопОмою кровью, искореню… —И — взгляд голубой, ледяной и кроткий —Улыбнулся толпе и парижскому дню.
А на площади шумной на страже стоялаНеподкупная, словно он сам, вдоваИ ударом ножа, скрипя, подтверждалаЕго слова.
Ноябрь 1953
Гафиз
Монахом жил всю жизнь Гафиз.И вот на склоне летПришел к нему смешной капризВоспеть любовный бред. Вино, и голос соловья, И солнце, и луну. У горькой мудрости и я Всю жизнь была в плену.Но песен сладостной тоскиЗапеть я не могу.Морщины слишком глубоки,И голова в снегу. Живет в душе смешной каприз, Его скрываю я. И что сказал старик Гафиз, То мне сказать нельзя.
1953
Пруссия
Государство Прусское. Проза.Темный Гегель и страшный Кант.По-солдатски тянутся розыИ муштруется каждый талант.
Здесь, в Берлине, спиваясь, ГофманПрусским призракам руку жал.Здесь писал ироничные строфыИ отсюда Гейне бежал.
И косички российским солдатамПодарил деревянный пруссак.И выламывал ноги проклятыйЖуравлиный пруссаческий шаг.
И вот здесь гениальный юнкерСовершил исторический ход:— Я увижу Германию в стрункеИ единый немецкий народ.
Непреклонно в грядущее веря,Он чудовищный выполнил план.В битве с Австрией создал Империю,Воспитал ее вещий Седан.
Он ускорил, железный канцлер,Катастроф исторических бег.Под немецкие пушки в танцеЗакружился двадцатый век.
Многих многому выучил Бисмарк:И разгадкам велений судьбы,И рассчитанной дерзости риска,<И> холодным приемам борьбы.
И не новый ли дьявольский юнкерШел за старым, как тень его, вслед,И рабочих вытягивал в стрункуДля грядущих боев и побед.
Для грядущего равного рабства,Где размерены отдых и смех.После скучного прусского папства —Социальное папство для всех.
1954
«Зажигаясь и холодея…»
Зажигаясь и холодея,Вас кляну я и вам молюсь:Византия моя, ИудеяИ крутая свирепая Русь.
Вы запутанные, полночныеИ с меня не сводите глаз,Вы восточные, слишком восточные,Убежать бы на запад от вас.
Где все линии ясные, четкие:Каждый холм, и дворцы, и храм,Где уверенною походкойВсе идут по своим делам,
Где не путаются с загадкамиИ отгадок знать не хотят,Где полыни не пьют вместо сладкого,Если любят, то говорят.
1954
«Да, приметы мои все те же…»
Да, приметы мои все те же:Дерзость, скованность, дикость, страх,Неуклюжесть моя медвежьяИ печаль в обезьяньих глазах. Я не двинусь. Что было, все то же Пусть останется и замрет, Только кровь взволнованной дрожью, Словно струны, артерии рвет.
26 мая 1954
«Что ж, мучай, замучай, домучай!..»
Что ж, мучай, замучай, домучай!Ты, север, так сходен со мной:Взгляд солнца короткий и жгучий,Минута метели хмельной.
И вьется она, и смеется,Змеею кругом обовьет,А сердце тревожно забьетсяИ так же тревожно замрет.
Метельную тяжкую тучуЛуч солнца случайно прорвет,И снова метелью колючей,Как петлей, меня захлестнет.
В чем больше пугающей страсти:В метели, в луче ли, как знать?Но только у них я под властью,Из сердца мне их не изгнать.
31 мая 1954
