Фердинанд Ойоно - Жизнь боя

Фердинанд Ойоно

Жизнь боя

Фердинанд Ойоно — камерунский писатель. (Род. в 1929 г.) Окончил лицей в Яунде, получил юридическое образование во Франции. Долгое время находился на дипломатической службе. Автор ряда романов, из которых советскому читателю известны «Старый негр и медаль» (1956, рус. перев. 1962) и «Жизнь боя» (1956, рус. перев. 1964).

Перевод с французского О. Моисеенко.

Вечерело. Солнце уже скрылось за высокими вершинами деревьев. Густой мрак, выползавший из леса, поглощал Акоту. Стаи туканов быстро прорезали воздух, и их жалобные крики замерли в отдалении. Последняя ночь моего пребывания в Испанской Гвинее, крадучись, спускалась на землю. Скоро я покину этот край, куда мы, «французы» из Габона или Камеруна, приезжаем в поисках новой жизни, когда отношения с белыми собратьями окончательно разладятся.

Настал час ужина, состоящего, как обычно, из рыбы и клубней маниоки. Мы ели молча, ибо говорящий рот не жует. Растянувшаяся у моих ног собака следила завистливым взглядом за кусками рыбы, которые исчезали во рту нашего гостеприимного хозяина, ее владельца. Все были сыты по горло. Покончив с едой, мы принялись поочередно рыгать, скребя по животу мизинцем[1]. Хозяйка дома поблагодарила нас улыбкой. Вечер обещал пройти весело — сколько будет рассказано сказок из лесной жизни! Хозяева притворялись, что забыли о моем отъезде. Я охотно разделял их бесхитростную радость. Они думали лишь о том, чтобы усесться у очага и в тысячный раз пересказать приключения слона и черепахи.

— Жаль, луны больше нет, — проговорил хозяин, — а то мы сплясали бы в честь твоего отъезда…

— Может быть, зажечь большой костер во дворе? — предложила его жена.

— Я не подумал об этом засветло, дрова кончились…

Хозяйка вздохнула… Вдруг до нас донеслись зловещие звуки тамтама. Я не знал языка тамтама моих испанских сородичей, но сразу понял по их взволнованным лицам, что произошло несчастье.

— Madre de Dios![2] — воскликнул Антон, крестясь.

Его жена закрыла глаза и тоже перекрестилась. Я машинально поднес руку ко лбу.

— Madre de Dios! — повторил Антон, обернувшись ко мне. Опять несчастье с французом… Оказывается, какой-то француз при смерти и вряд ли переживет ночь.

Судьба постороннего человека — я даже не знал его имени — вызвала смятение в моей душе. Как странно! Весть о чьей-нибудь смертельной болезни не слишком взволновала бы меня в Камеруне, разве что пробудила бы вполне естественную, хотя и смутную, жалость, но здесь, на испанской земле, она потрясла меня.

— Сообщение тамтама передается из М’фула, ничего не понимаю, — продолжал хозяин. — Ведь в М’фула нет французов. Больной пришел, верно, утром. Завтра мы все узнаем.

Глаза присутствующих были устремлены на меня с выражением немого сострадания, которое мы так хорошо умеем им придавать. Я встал и спросил у Антона, далеко ли до М’фула.

— Надо только пересечь большой лес… В лампе полно керосина.

Этот человек поистине читал мои мысли.

Вооружившись копьями, мы тронулись в путь. Впереди нас шел мальчик со старой лампой-молнией в руках, ее неверный свет слабо озарял дорогу. Мы прошли через две деревни. Жители узнавали Антона и спрашивали, почему мы отправились в путешествие в столь поздний час. Они говорили на своеобразном наречии — смеси ломаного испанского языка и местного говора, часто повторяя слово «француз». Все крестились. Но, распростившись с нами, тут же забывали про свою минутную печаль и весело кричали нам вдогонку: «Buenas tardes!»[3]

Тропинка углубилась в лес.

— Уже устал? — спросил меня Антон. — А ведь путь наш только начинается…

Наконец тропинка вывела нас из леса и, извиваясь, побежала по саванне, где кусты эсессонго достигали высоты деревьев. Звуки тамтама становились все явственнее. Мы вышли на поляну. Заунывный крик совы нарушил тишину, наступившую после глухого раската тамтама. Антон громко расхохотался, и его смех эхом прокатился среди лесных гигантов. Он обрушил на ночную птицу поток ругательств, словно обращался к человеку.

— Это бедняга Педро! — проговорил он, все еще смеясь. — Пройдоха умер две недели назад. Он извел священника, которого мы позвали ради спасения его души. Чего только не делала жена Педро! Она даже ногти подпалила мужу, чтобы обратить его в истинную веру. Ничто не помогло. Мошенник упорствовал до конца, да так и подох язычником. Теперь он превратился в сову и подыхает в этом густом лесу! Только священник может помочь ему, если вдова решится заказать панихиду… Бедняга Педро…

Я ничего не ответил на этот урок метампсихоза, преподанный глухой ночью в чаще экваториального леса. Мы обогнули объятые пожаром заросли и оказались у цели. Крытые рафией и беленные известью хижины М’фула окружали загаженный животными двор, как и во всех деревнях, через которые мы прошли. Очертания аба[4] выступили из темноты. В хижине царило необычное оживление. Мы вошли.

Умирающий лежал на бамбуковой постели, глаза его дико блуждали, он весь скорчился и был похож на огромную антилопу. Рубашка его была в крови.

— От этакой вони заболеть можно, — сказал кто-то.

Я никогда не видел агонии. Лежащий передо мной человек тяжко страдал, и все же лицо его не было преображено потусторонним светом. Мне показалось, что ему, пожалуй, еще достанет сил отказаться от великого путешествия.

Он закашлялся. На губах выступила кровь. Сопровождавший нас мальчик поставил возле умирающего лампу. Тот сделал нечеловеческое усилие, чтобы загородить рукой глаза. Я отодвинул лампу и прикрутил фитиль. Человек был молод. Я наклонился, чтобы спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Человек повернул ко мне голову. Разглядывая меня, он, казалось, выходил из бессознательного состояния, в котором мы его нашли. Он слабо улыбнулся и опять кашлянул. Протянул дрожащую руку и погладил мои колени.

— Француз, француз… — сказал он прерывающимся голосом. — Верно, из Камеруна?

Я утвердительно кивнул.

— Я сразу понял… Я признал тебя, брат мой, по физиономии. Арки[5], дайте арки…

Какая-то женщина наполнила стакан водкой, пахнувшей дымом. Я вылил содержимое ему в рот. Он был не дурак выпить! Несмотря на страдание, он подмигнул мне. Казалось, к больному вернулись силы. Даже не попросив помощи, он попробовал приподняться на локте. Я обхватил его за плечи и пододвинул к стене, к которой он привалился. Его тусклый взгляд вдруг ожил и остановился на мне.

— Брат мой, — заговорил он, — брат мой, что мы такое? Что мы представляем собой, мы, негры, которых называют французами?

В словах его звучала горечь.

По молодости лет и свойственной мне беззаботности я никогда не задумывался над этим вопросом. Я показался себе круглым дураком.

— Видишь ли, брат, мне… мне крышка… — продолжал он. — Они разделались со мной… — Он указал на свое плечо. — И все же я рад, что подыхаю вдали от них… Мать всегда говорила, что моя любовь к сластям не приведет к добру. Мог ли я думать, что она приведет меня на кладбище?.. Бедная мама была права.

Он мучительно икнул, склонил голову на плечо, откашлялся.

— Я из Камеруна, брат мой. Я мака[6]… Я долго бы прожил, если бы благоразумно остался в деревне…

Он погрузился в раздумье, которое было прервано приступом кашля. Затем дыхание его стало ровнее. Я помог ему вытянуться. Умирающий положил на грудь исхудавшие руки, скрестил их. Он забыл о нашем присутствии, созерцая почерневший от сажи потолок. Я поправил фитиль, так как лампа мигала и гасла. Свет озарил край бамбуковой постели, где умирал человек. Его тень легла на потрескавшуюся стену, по которой бегали два паука. Их непомерно разросшиеся тени походили на двух спрутов, чьи щупальца тянулись, словно ветви плакучей ивы, к обезьяноподобной тени от головы умирающего.

Начались судороги, и вскоре он испустил дух. Пришельца похоронили ночью: ждать утра было невозможно. Он стал разлагаться до того, как превратился в труп.

Я узнал, что его нашли без чувств у границы, на испанской стороне. Мне передали брезентовую сумку.

— Он был ученым, — пресерьезно сказал подобравший его человек.

Я открыл сумку. В ней оказались две заскорузлые тетради, зубная щетка, огрызок карандаша и большой гребень из черного дерева.

Так я познакомился с дневником Тунди. Он был написан на эвондо — языке, наиболее распространенном в Камеруне. В переводе, предлагаемом вниманию читателей, я постарался передать красочность подлинника, не погрешив против точности повествования.

Дневник Тунди

Тетрадь первая

Теперь, когда преподобный отец Жильбер сказал, что я научился бегло читать и писать, я стану, как и он, вести дневник.