Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
В полдень Жарков отплыл на бронекатере, величавшемся за свое упрямое трудолюбие «бычком». От перегрузки железные борта осели так низко, что волны заплескивались и лизали ящики с боеприпасами, особенно когда вышли из горловины Ахтубы на раздолье Волги, под встречный низовой ветер. Справа, над бестрепетным оранжевым пламенем островных лесов, дымился и содрогался Сталинград. Тысячи бомб и снарядов по-прежнему день за днем кромсали его. Но, как сам русский дух, живуч был этот героический город! В черном чаду, среди взрывчатых вспышек, видел Алексей тянущуюся подобно крепостной стене над рекой твердо-зубчатую линию рослых цехов, сродненных нерасторжимо с отвесным берегом, — с самой матерью-землей.
Это был заводской район Сталинграда. Раньше, до войны, Жарков любил величать Тракторный, «Баррикады» и «Красный Октябрь» богатырями отечественной промышленности. Каждый раз при виде их, плечистых и широкогрудых, ему невольно вспоминались Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович со знаменитой васнецовской картины. А теперь уже не в воображении — наяву уподобились три прославленных завода русским богатырям. Это они, вскинув подобно копьям и мечам свои выщербленные осколками, наполовину срезанные снарядами трубы, стояли на рубеже жизни и смерти, света и мрака, свободы и рабства! Это они отныне сделались ядром всей обороны города; они принимали на себя главные удары фашистских полчищ!
И Алексей понял: устоят заводы-богатыри — устоит и сам город, устоит вся Россия!
IV
Как старательно бронекатер ни прижимался сначала к Спортивному, а затем к Зайцевскому острову, мины и снаряды продолжали плюхаться неподалеку от бортов. Они методично и, казалось, по квадратам, буравили реку. Вокруг то и дело вырастали деревья с прозрачными стволами и пушисто-белыми кронами. Тем не менее Жаркову удалось благополучно достигнуть затона Зайцевского острова.
Сойдя по трапу на отмель, он отправился на поиски легендарной баржи. Шел, путаясь в зарослях краснотальника, по осыпям оранжевой листвы, пока не разглядел сквозь ветки раздольную плотомойню и присевших на ней прачек с заголенными коленками и красновато-сизыми руками. Они стирали белье, колотили по нему вальками, кидали его, выжатое, свитое штопором, в тазы и корзины и знать не хотели ни о какой опасности.
Жарков раздвинул ветки и выбрался к плотомойне.
— А ну-ка, бабоньки, — заговорил он с ходу, — показывайте, где ваш плавучий барак упрятан?
Женщины, как по команде, обернулись; по их лицам скользнуло выражение угрюмой настороженности.
— Али выселять нас приехал, товарищ секретарь? — вдруг спросила, поднявшись с вальком, скуластая, востроносая прачка. — Только мы от своих мужиков никуда не уйдем! Кто их обиходит, кроме нас?
— Верно, Марьюшка! — раздались голоса. — Пропадут они без нас!.. Никуда не уйдем!..
Признаться, Алексей не хотел сейчас заводить разговор об эвакуации, но уж коли его принудили к этому — придется высказать всю правду. И он с обычной прямотой сообщил о том, что на Голодном, Зайцевском, Сарпинском и многих других островах скопилось почти 7000 человек раненых бойцов и мирных жителей, что большинство из них находится в крайне тяжелом положении и, значит, надобно принимать спецмеры по эвакуации.
— Да то нас не касается, родимец, — вступила прачка с седой непокрытой головой, голоногая, с синими вздутыми венами на толстых икрах. — Наши бабы краснооктябрьские и хлебушек пекут в заводской пекарне, и шпионов фашистских на заводе ловят.
— Нет, ты расскажи, Семеновна, как наши девки-комсомолки в гости к немцам хаживали, да как они об них сведения раздобыли самонужнейшие, — вставила женщина с яркими синими глазами и зло сжала губы.
— А как мы всей бабьей артелью по-бурлачьи тягаем ежи стальные к трамвайной остановке — это ведомо тебе, товарищ главный секретарь? — распаляясь, выкрикнула скуластая, востроносая Марьюшка, да еще вальком приударила по бедру: дескать, знай наших!
Возбуждение уже передалось всем женщинам. Они привскакивали, руками размахивали, и плот под ними качался и гнал мелкие, сердитые волнишки по застойной воде затона.
— Но поймите же вы, товарищи! — почти взмолился Алексей. — Есть директива Ставки Верховного главнокомандующего, а она обязывает в двухнедельный срок выселить все гражданское население в тыл, за двадцать пять километров от фронтовой полосы.
— То не про нас, — заявила прачка Семеновна и подбоченилась, голову седую непокрытую горделиво вскинула, взглядом медленным, величавым повела: ни дать ни взять повелительница острова! — То не про нас речь, — возвысила она голос. — Мы не отсиживаемся тут, как другие, а дело делаем. Мы, коли надо, ружья возьмем и вдарим по супостату похлеще вас, мужиков!
— Верно, Семеновна! — вразнобой заголосили прачки. — Завод — наша кровиночка!.. Спокон веку он был кормильцем нашим!.. От него жизнь сытую наживали!.. Так неужто его в обиду дадим, бабоньки?.. Нет, не дадим!.. Здесь родились, здесь и помирать будем!..
Почудилось вдруг Жаркову, будто не валек сжимала востроносая Марья — гранату. И подумал он, что все это бабье строптивое воинство живет верой в победный исход Сталинградской битвы, что выселить женщин с острова — значит, разрушить ту глубинную народную веру.
V
Баржа, эта почтенная развалина времен бурлачьих, пряталась под навесистыми осокорями.
По гибкому, как хлыстик, трапу Алексей легко вбежал на корму, затем спустился в трюм, в сырой полумрак. И сразу показалось, будто он очутился в перенаселенной коммунальной квартире. Остро пахло подгоревшим луком и кислыми пеленками; за фанерными перегородками и ситцевыми занавесками шипели примуса, плакал ребенок и кто-то храпел; по настланным мосткам сновали женщины в фартуках и мужчины с патронными лентами вокруг пояса и гранатами на боку.
— Алексей Савельич! — внезапно окликнул его кроткий и ласковый голос. — Какими судьбами?..
Дневной свет струился сверху, из трюмного отверстия, и Жарков разглядел лицо Варвары с усталыми тенями под блесткими глазами, ее большую грудь и выпукло-твердый живот.
— Брата небось собрались проведать? — журчал в полумраке ручьисто-ласковый голос. — Так он, Проша, тут отлеживается… Недавно еще ходил на мартены, новичков обучал стрельбе из бронебойки — все, кажись, ничего, а третьего дня занедужил и слег, сердешный.
Варвара раздернула ситцевую занавеску, и Жарков очутился в довольно мрачноватой каморке, хотя в дощатом борту и было прорублено оконце. Здесь на топчане лежал Прохор — седой, как старик, худущий донельзя, с обтаявшим восковым лицом, весь в бинтах, но спокойный и, кажется, примиренный с судьбой, точно перенявший от жены, прозванной Варварой-великомученицей, кроткую терпеливость в страдании.
— A-а, брательник! — свистящим голосом произнес Прохор, и его
