Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Прохор осекся и перевел свои лучистые глаза на жену. И почудилось Алексею, будто в горниле войны повыжгло из грешной плоти брата все дремуче-мужицкое, похабное; и был он теперь насквозь видим чужому глазу и не стыдился своей душевной обнаженности.
«Да, иными стали наши люди, хлебнув горя горького! — задумался Алексей. — Все мелочное, самолюбивое, наносное, все то, что подчас мешало согласию и братству наших людей в мирное время, теперь утратило всякое право на существование. Люди стали душевнее, ближе друг к другу. Личные их интересы отступили перед общностью чувств и мыслей народа. Отныне каждая человеческая жизнь лишь в том случае обретает смысл, если каждый сознает себя частицей целого. И в этой слитности и нравственной чистоте — залог нашей непобедимости!»
VI
На барже находилось с полсотни бойцов из рабочего отряда, в их числе и сам командир Рожков. После ночного патрулирования многие бойцы отсыпались на семейных перинах, вывезенных на остров из разбитых и сгоревших заводских поселков; иные же просто явились на часок, другой, чтобы сменить белье, побриться и вообще привести себя в божеский вид после многодневного житья-бытья в подвале центральной заводской лаборатории, где размещался штаб отряда.
Вместе с Рожковым Алексей Жарков отобрал из группы бойцов коренных слесарей-сборщиков. Их набралось около двадцати человек тут же, на барже, а кроме того, конечно, их еще больше было на территории завода. И Алексей решил без промешки отправиться с теми, кто находился под рукой, на Тракторный и одновременно приказал Рожкову прислать к вечеру остальных слесарей прямо в сборочный цех, да притом не с пустыми руками — с набором необходимого инструмента, с винтовками и патронами про запас.
В путь отправились в недобрый час. Тяжелая дивизионная артиллерия на острове била в сторону Спартановки, явно для поддержки полуокруженной группы войск полковника Горохова. Вражеские орудия с городских высот отвечали хотя и не очень дружно, но все-таки веско. Весь остров содрогался, косматился взрывами. Вместе с осколками снарядов визжали, кувыркались в воздухе куски раздробленных деревьев. Приходилось частенько залегать в свежеотрытых траншеях и укрываться в землянках, еще пустых, но уже готовых принять приписанные к острову артпулеметные батальоны. Тем не менее без потерь, если не считать того, что рабочему Трушину сбрило осколком мочку левого уха, выбрались к третьему, по общему счету, пешеходному мостику через Денежную воложку.
Этот третий мостик, длиной в двести метров с небольшим, шириной всего в полметра, сотканный из множества бревенчатых плотиков с поперечным дощатым настилом, связывал Зайцевский остров непосредственно с Тракторным заводом и, как слышал Жарков, отличался необычайной живучестью во время бомбежки и минометного обстрела, ибо слишком узенькой мишенью был для прямого попадания — словно бы ниточкой. Потому-то без лишних помех и переправились рабочие-краснооктябрьцы на правый, довольно крутой песчанистый берег, весь в норах-долбленках, в блиндажах, в причалах-времянках, с вылезшими вблизи них из-под воды остовами затонувших барж и катеров.
Давно, очень давно не был Алексей Жарков на Тракторном! А ведь завод этот был самым дорогим его детищем; он знал его с младенческой поры вплоть до богатырского возмужания и никогда не скрывал своего пристрастия к нему — первенцу отечественного тракторостроения. Он любил, бывало, в мирное время приостановить обкомовский ЗИС на шоссейном взгорбке, вечно овеянном теплым, дымчато-горьким ветерком, и окинуть с высоты горделивым, заботливым взглядом родной завод — огромный, разбросанный и все же слитный в одном жарком дыхании потных, промазученных цехов, в солнечном блеске стеклянных, бессонно вызванивающих крыш, в упрямом и тяжком гуле станков…
Но так было прежде. А теперь все то, что жило в осмысленном единстве, что дышало, казалось бы, неизбывной мускульно-стальной энергией, было разъято взрывами осатанелой войны. Теперь весь завод лежал в руинах, и пороховая наволочь укрывала его подобно погребальному савану. Теперь уже не жизнь, а смерть стремилась все сроднить: и этот валявшийся на боку тупоносый паровозик, и у литейного цеха скверик с могильно-черной воронкой на месте цветочной клумбы, и стройные ясени, задавленные кирпичными осыпями, и станки в ранах-вмятинах от осколков, и опрокинутые навзничь фанерные щиты с призывами, и в клочья разодранные трубопроводы, и проволочную арматуру, похожую на чьи-то вздыбленные волосы…
Между тем рабочие-краснооктябрьцы очень бодро, даже весело продвигались в сторону сборочного цеха. Они, давно уже сжимавшие вместо наждаков винтовки, рады были поскорей развеять тоску по работе. Их не пугала отдаленная, но как будто нараставшая с каждым шагом сухая трескотня пулеметов за длинной бетонной стеной, что твердо слоилась поверх развалин. Они знали: это и есть сборочный цех, единственный в городе действующий цех, в который требовалось влить свежие силы, и они спешили к нему на помощь.
У цеховых, нараспашку, ворот Алексей еще издали заметил секретаря Тракторозаводского райкома партии Приходько, давних своих знакомых Трегубова и Левандовского, а также «оперативника» из промышленного отдела райкома Архарова. Все они молча стояли в ожидании и, судя по тому, что Трегубов улыбался, а Левандовский своими нервными пальцами теребил клинышек бородки, это ожидание было настолько же приятным, насколько и нетерпеливым.
«Наверно, танки на выходе», — предположил Алексей, и не ошибся. Ровный и мощный гул дизелей будто ветром вынесло из гулкой пустоты цеха. А затем раздалось четкое, пришлепывающее лязганье гусениц — и Алексей увидел, как угловато-бугристой тушей вывалился из ворот на бетонную площадку тяжелый танк в серебристых швах электросварки, с плотно задраенными люками, готовый с ходу вступить в бой.
Вслед за тяжелым КВ выкатил средний танк Т-34. Тут же, на просторе бетонки, он вертко развернулся и пустился в обгон; при этом крышка башенного люка откинулась с задорным хлопком, и оттуда вылез до пояса танкист в шлеме. Но самое удивительное произошло после, когда танкист сорвал с головы шлем, чтобы помахать им на прощание, и вдруг из танкиста превратился в женщину с развевающимися волосами — в Анку Великанову.
Это превращение, впрочем, было столь же удивительным, сколь и естественным именно для нее, Великановой, энергия которой всегда неожиданно и бурно проявлялась в критической обстановке. Не знай Алексей этих дерзновенных порывов прежде, он, пожалуй, ядовито упрекнул бы Приходько и Трегубова в том, что они, голубчики, решили на женщинах выезжать. Но он
