Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев
С тяжелым чувством уходил Ковров от Виктора. Василий побежал к автобусной остановке, а он зашагал мимо парка под моросившим дождем. И у него самого было неладно с семьей, и ему предстояло испытание, в последние дни не дававшее покоя. Может, оттого и холодное отношение к Ларисе? Готовился он, как всегда, поздравить сына с днем рождения. Вот бы выбрать, когда Дины не будет дома, избавиться от несправедливых упреков, злых слез, обвинений в том, что бросил семью, от унижения… И ведь не возразишь, не опровергнешь при детях… Шагал Ковров, не разбирая дороги, хлюпали ботинки по грязи. Раздумывал о том, что теряет детей, и о том, как быть ему, чтобы остаться их отцом…
Утром рассказал Черненко о своих семейных делах и попросил разрешения уйти на час с работы. Черненко, в личных отношениях душа-человек, разрешил. Так и не понял Ковров, жаловался ему газовщик или нет.
Прежде пошел Ковров в магазин, купил яркую пожарную машину с раздвижной лестницей. Исполнилось Алику шесть лет, такой подарок как раз по возрасту. Жил Ковров теперь не на старом месте, выхлопотал комнату в общежитии в левобережной части города, не мог оставаться в доме, где ежедневно подвергался унижениям.
Встретила его двенадцатилетняя дочь Аня — в школьной форме, только что с занятий, ясноглазая, с гладко зачесанными волосами и пышными бантами на косичках. Посмотрел он на девочку и в душе защемило. Его дочь! Почему-то в смятении вспомнил Ларису и в первый раз в мыслях изменил ей: вот же какая у меня дочь, могу ли думать о женщине, которая рано или поздно воздвигнет между мною и детьми неодолимую преграду. Понял: вот откуда холодность в отношениях с Ларисой.
Едва увидев отца, Аня замкнулась, опустила глаза, молча выслушала его просьбу позвать Алика. Оказалось, он гуляет. Аня смотрела на отца холодно, как на чужого человека. Ковров не мог вынести этого ее взгляда, поспешно сказал, что придет в другой раз, а подарок оставляет.
— Не надо нам твоего подарка, — сказала девочка глухим мертвым голосом, каким бывшая жена обычно разговаривала с ним после разрыва. — Ты нас бросил, если не хочешь с нами жить, больше к нам не приходи… — Она помолчала и без всякого сожаления или волнения в голосе добавила: — Не нужно больше к нам приходить. И подарок унеси, мы уже подарили Алику… Так мама велела сказать.
Ковров не посмел объяснить дочери истинную причину своего ухода из семьи, не имел, права лишать девочку опоры в жизни, развенчивать в ее глазах мать. Взял коробку с машиной, глухо выдавил из себя: «До свидания, дочка…» — и ушел. И такая лютая злоба на людей, не умеющих жить, на самого себя закипела в нем, что он зашагал, не сознавая, куда и зачем идет. Опомнился лишь на заводе, входя в кабинетик Черненко. Сунул коробку с машиной на подоконник и тяжело опустился на свое место.
— Купил? — спросил Черненко, кивнув на коробку. Он и не подозревал, что подарок теперь никому не нужен, а в душе Коврова — пусто и неприютно.
— Купил, — сказал Ковров, просто, чтобы что-нибудь сказать в ответ и не обижать Валентина Ивановича безразличием к его словам.
— Когда тебе нужно, Алеша, тогда и пойди, сын ведь, — проговорил Черненко, не замечая, какие страдания причиняет Коврову своим сочувствием.
Оба они помолчали, Коврову казалось, мастер хочет о чем-то поговорить и не решается, потому и о подарке спросил, и сына помянул.
— Сказать тебе хотел, Алеша, — негромко начал Валентин Иванович, — жалуются на тебя за грубость, житья, говорят, от тебя не стало. Старые, заслуженные наши рабочие жалуются, испытанные кадры. Можно ли так с людьми?
— Разные есть рабочие, — угрюмо сказал Ковров. — Одни о производстве думают в первую очередь, а есть, которые о своих привычках пекутся, а уж потом о нашем общем деле. Вы бы, Валентин Иванович, наперед разобрались в жалобах, а потом мне замечания делали. Одним только тем, что я потребовал от газовщиков дисциплины, удалось поднять температуру дутья на некоторых печах на шесть-семь, на других — на восемь градусов. Автоматику еще включить не успели, а результаты налицо. Углову, вашему свояку, между прочим, на это наплевать, вот он и затеял тяжбу. Не выдержал я, сорвался, хорошего, конечно, в этом нет.
Черненко молчал. «Зря я ему про свояка, — подумал Ковров, да поздно. — Очерствел со своими семейными неудачами и корю людей ни за что ни про что…»
— Ухожу я, Алеша, — вымолвил Черненко, не поднимая глаз, — на пенсию… Тебе тут работать. Остеречь тебя хочу: не руби с плеча, работать с людьми трудно, кадры разгонишь.
— Извините, Валентин Иванович, погорячился я, зря сказал, что Углов вам свояк, — торопливо заговорил Ковров. — Не подумал наперед… Вы мне правильно говорите, надо подумать, а потом говорить. Мешаю я вам тут, — с горечью сказал Ковров. — Всем я мешаю. Так лучше не вам, а мне уйти. Опять газовщиком на печь…
— Не сержусь и на тебя, Алеша, никакой злобы или обиды на тебя не держу, — сказал Черненко. — Нельзя мне здесь оставаться, потерял я в себя веру, человеком перестал быть. Все у меня как-то боком выходит. Не могу я ни приказывать людям, ни одобрить, ни отругать. Кажется мне: не то делаю, не так поступаю… Не было бы тебя, может, и оправился бы, а с тобой не смогу. Бояться тебя стал, все думаю: придет Ковров, перевернет по-своему, — то ли прав, то ли нет, кто его знает. Так это же му́ка! Можно ли так работать в нашем деле? Печи загубить легче легкого…
Ковров с замешательством слушал сбивчивую речь Черненко. Всего мог ждать: перевода обратно на печь, укоров, ссоры, но только не этой исповеди.
— Уйду я, Валентин Иванович, — угрюмо повторил Ковров. — Я уже обещал вам, обратно на печь уйду. Не буду мешать. Живите, работайте, как знаете.
Черненко тяжко вздохнул и сидел, едва приметно покачиваясь, не глядя на Коврова, будто не слышал его.
— Никуда ты не уйдешь, — пробормотал он.
— Обещал, так уйду, слушать никого не стану. В другой цех уйду. Место всегда найдется, не газовщиком, так электриком.
— Пустые это слова, — сказал Черненко невыразительным, без обычных для него живых, молодых интонаций голосом. — Никто тебя не отпустит отсюда… — Он помолчал и устало сказал: — Да и не в том суть…
— А в чем? — пытаясь понять, чего хочет Черненко, спросил Ковров. — В чем, Валентин Иванович?
— А в том, что ты можешь десять раз, уйти из этой комнаты, со своей должности, на ночь можешь
