Ефим Пермитин - Три поколения
— Еще и половины не высмотрел, — бормотал Терька на бегу.
Никогда не волновался он еще так, как сейчас.
— Они думают, капканы раскинули, так уж сейчас и соболь влопается. Не обожгитесь, ребятушки! Железо, как ты его ни обездушивай, а оно железо. Кулемка же из лесу срублена, и зверь ее не стережется.
Тщедушная, юркая фигурка Терьки в вытертом, рыженьком зипунчике, проворно нырявшая в просветы нависшего лапника, его остренький нос на раскрасневшейся мордочке напоминали колонка на жировке.
Вот двуногий колонок на минуту замер, вытянул разгоревшуюся мордочку и прыгнул с тропинки влево.
Прыжок был рассчитан точно: ноги поставлены на упругие корни. Рядом — спущенная кулемка. Терька, задыхаясь от волнения, положил руку на «давило». Каждый раз, как он видит спущенную кулемку, у него холодит сердце: не соболь ли?
Терька на мгновение закрыл глаза и тотчас же представил под «давилом» соболя, темного, как ночь, со сверкающей и переливающейся на хребте остью.
Будь что будет!
Рывком Терька приподнял пихтовую жердь. Но взглянуть сразу так и не решился.
«Горносталишка, наверное, а может быть, хорчишка, — подготовлял себя Терька. — Наверное даже хорчишка, кому больше… Не попадет же соболь нашему брату!»
Лицо Терьки приняло обиженное выражение.
«Конечно, хорчишка. А то еще хуже — кедровка, поди, спустила. — При мысли о кедровке лицо Терьки стало еще печальнее… — Тут, можно сказать, рубишь, руки вымахиваешь, бегаешь с утра до вечера, аж ноги затокают, а тут тебе кедровка… А вдруг соболь?.. — вновь мелькнула обнадеживающая мысль. Но Терька снова отогнал ее и начал «плакаться»: — Как же… держи карман…»
Наконец он осмелился и взглянул на кулему.
— Н-не-е может быть! Не поверю! — закричал Терька и, отшвырнув в сторону «давило», схватил темного, с оскаленной пастью, окоченевшего уже соболя. — Н-не поверю! — еще громче закричал Терька и кинулся к стану. — Н-не поверю! — распахнув дверь избушки и протягивая руку с зажатым соболем, прокричал он лежавшему на нарах больному деду Науму.
Наум Сысоич с трудом поднялся и сел.
— Никак зверишка? — ослабевшим голосом спросил дед.
— Да, зверь ровно бы, да ровно бы и не верится, дедушка Наум. Боюсь, не во сне ли… не попритчилось ли… Анемподист тоже сказывал: не верь, говорит, глазу, пока со зверя шкуру не снимешь.
Дед Наум успокоил одуревшего от счастья Терьку:
— А что не веришь — это хорошо. Примета такая есть, правильно. Особенно про медведя. Никогда не говори, что убил, пока шкуры на правило не распялишь…
Многие кулемы Терьки в этот день остались невысмотренными. Время было еще около обеда, но ловец не мог не только рубить новые кулемки, как хотел он это делать с утра, но даже идти по настороженным и невысмотренным. Терька не отходил от деда Наума, обдиравшего соболя, а потом ежеминутно тянулся к подвешенной шкуре и поглаживал черный, пушистый, с серебристой проседью хвост аскыра.
«Они думали, что Терька так себе, ни два, ни полтора, а я вот им покажу, что Терька лучший член артели и по кулемкам первый «спец», — вспомнил он Митино слово.
И мальчик снова тянулся к шкурке, снимал ее и щупал мездру:
— Не пересох бы, дедынька, под потолком-то больно жарко.
Наум Сысоич с трудом приподнялся на нарах, снял шкуру и, слегка спрыснув мездру водой, вновь напялил ее на правильце.
— Под навес теперь вынеси ее, а то и верно, не пересохла бы.
Ободрав и расправив на пяльцах хорька, двух колонков и четырех горностаев, Терька повесил их рядом со шкуркой соболя на видном месте — под навесом. Задолго до вечера он нетерпеливо стал ждать возвращения ребят из лесу.
Дедушка Наум лежал молча. Усталые, словно потухшие за время болезни глаза его были устремлены в потолок. Терька приготовил ужин, накормил собак, настрогал около дюжины новых пяльцев, а ребят все не было.
«А что, если спрятать и прикинуться, что ничего, мол, даже кедровки, у кулем не бывало? — Но Терька уже гнал эту мысль. — Пусть с приходу сами наткнутся, а я и виду не подам».
Время тянулось бесконечно. Терька не знал, за что ему взяться, чтобы скоротать часы ожидания.
— Темнеть ровно бы начинает, а их не видать еще, дедынька Наум.
Мальчик сел рядом с дедом на кромку нар. Наум Сысоич снова с трудом поднялся. Глядя на Терьку, но отвечая своим каким-то думам, старик заговорил необыкновенными для него словами:
— Так-то вот всегда, всю жизнь ждем чего-нибудь, Терьша. А часы за часами — как ускокистый конь по чистому полю… Дни — как волна за волной на порожистой реке весною. Годы — ни дать ни взять — как груженая телега в гору. Глядь-поглядь, будто и на одном месте; зазевался, взглянул, а уж на хребте только задние колеса…
Дед Наум лег и снова уставился в потолок.
— Только задние колеса… — негромко повторил он и замолчал.
Терька вышел, отвязал собак и направился в тайгу.
Тучи заволокли опускающееся за белόк солнце. Снова начал попархивать снежок.
Терька незаметно углубился в лес и стал подыматься и гору, навстречу ребятам. Больше ждать он не мог. Собаки взрывали носом пухлый, еще не улежавшийся первый снежок.
На повороте тропинки сел на пенек и стал прислушиваться. Невдалеке хлопнул выстрел. Собаки, навострив уши, кинулись в лес и вскоре выкатились обратно. За ними вынырнули Вавилка, Зотик, Митя и Амоска. Терька закричал:
— А я соболя, черного, как головешка, добыл! — Терька видел, как лица ребят дрогнули, и продолжал кричать: — Как вороново крыло… с искрой!
Глава XLV
Соболя обходили капканы, несмотря ни на какие ухищрения молодых охотников. Советы деда Наума не помогали.
Соболиные стежки, словно издеваясь над неудачниками, шли около самых капканов. Паутина следов опутывала ловушки, но соболя уходили, ни разу не затронув насторожки. Вавилка и Зотик нервничали, но не допускали и мысли перейти на кулемы или взяться за промысел белки.
Митя с Амоской, забрав Пестрю и Тузика, уходили подальше от линии капканов и охотились на белку.
Терька вдвое расширил территорию настороженных кулемок и ежедневно за «высмотр» приносил до десяти различных зверьков. На осмотр кулем он выходил на рассвете и возвращался только ночью. За день уставал до дрожи в коленях, но, обдирая хорьков и горностаев, пел песни.
— Вот вам и Терька, а Терька-то самолучший добытчик в артели оказался!
И вставал и ложился он раньше всех.
Едва передвигавшийся по избушке дед Наум объявил, что почувствовал себя много лучше. «Подняться бы только… За глаза не научишь…» Потом он натер ноги, грудь и плечи острым, как нашатырный спирт, муравьиным маслом и снова лег.
На рассвете охотники вышли все вместе и стали подыматься на белόк. До линии капканов добрались к позднему обеду. Впервые дед Наум опирался на костыль.
— С третьей-то ногой оно надежнее… — сказал он.
После каждого одоленного пригорка дед садился. На его осунувшемся лице выступал пот: деду не хватало воздуха.
— Давайте-ка, ребятки, отдохнем маненечко…
Он смотрел вниз, на избушку, и видел только ближайшие кедры. От слабости глаза слезились, зрачки застилала серая муть.
«В последний раз вздымаюсь, однако…» — думал старик.
Зотик и Вавилка стояли рядом, опираясь на лыжи.
Дед Наум, отдышавшись, снова поднялся.
У первого же капкана старик понял причину неудачного лова молодых охотников:
— Дома, на полатях, скорей зверь попал бы, чем в эдаком месте. Ну можно ли на случайной сбежке ставить ловушку? А снег-то как истоптали!
С усталой улыбкой Наум Сысоич глядел на смущенных ребят. Он взял у Зотика лыжи, натер их ободранной тушкой колонка, встал и тихонько пошел недалеко от свежей соболиной стежки.
Ребята нетерпеливо ждали возвращения деда.
Наум Сысоич вернулся не скоро.
— Надевайте лыжи, идите за мной. Да боже вас упаси голыми руками к капкану дотронуться.
Дед сломал кедровую ветку, снял с плеч сумку, где, переложенные хвоей, лежали брезентовые перчатки, и надел их на руки. Спустив капкан, старик положил его в сумку.
— Один аскыришка избегает в ночь все поляны, а что толку на этих тропах ставить ловушки? Это все равно что в колодце рыбу удить. Видите, сколько понатропил он? А теперь смотрите лучше.
Наум Сысоич скатился с увала в распадок.
— Видите вон тот выворотень? Внимательно только глядите…
Зотик и Вавилка со стороны заметили до десятка соболиных стежек, сходившихся у огромного, поваленного бурей кедра на берегу неширокого, но быстрого ручья. Следы сходились на буреломине в одну проторенную тропку.
— Валежина хороша, что и говорить, но снег мелкий, капкан не укроешь, — попробовал было возразить Зотик. — И мы бы не были дураками, если бы снег поглубже…
