Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Ха-ха-ха! Портянкин! Что вычудил на святках! Дочь выдает за Коко.
— Да это он пошутил.
— Он всю жизнь шутит. Теперь он задумал Пахарева в зятья заполучить и получит… Мошна туга.
— И выиграет пари!
— Ура! Портянкин выиграл пари!
Коко метался от одного к другому и объяснял:
— Получился, братцы, конфуз. Качали меня, а надо Пахарева. Честное слово. Я получил нос на данном этапе. Я же говорил… Честное слово. Нажрались, и никто ничего не понимает. Вот и угощай таких стервецов. Нахалы!
Восторгов, который давно бросил почтовый ящик и нарезался как сапожник, заплетающимся языком провозглашал, обняв Пахарева:
Друг мой, брат мой, страдающий брат,
Кто бы ты ни был, не падай душой…
Пусть насилье и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей.
Около Пахарева сгрудился народ, и каждый хотел ему сказать приятное:
— Не устоял перед чарами нашей красавицы, не выдержал поста. Молодец!
— Грация! Ей бы восседать на троне мира! А-ба-жаю! А ты сцапал… Дуй до горы!
— Вкус у тебя, браток, отменный. Исключительная, колоссальная, великолепная красавица… Воспеть бы ее в поэзии…
Кто-то лез к нему с рюмкой водки:
— Выпьем на брудершафт. Наша Людка — звезда города. Поставил ты ее на место. Десять сбоку — ваших нет. Очко! Верный выигрыш. Сорвал большой шлем.
Он отпихивался от пьяных, но они обнимали его и целовали в губы, обдавая запахом сивухи, обливали пивом и водкой.
Он оттолкнул одного, другого. Те с кулаками полезли на него:
— О себе я так понимаю, ты меня тяжко оскорбил… Я семилетку кончил, а ты меня оскорбил, гнилая телегенция.
— Имею право дать в морду. За это статьи нет.
Пьяная орава двинулась на него. Лохматый встал, толкнул стол, стол очутился между забулдыгами и Пахаревым. Те махали кулаками, но не доставали.
— Мама моя, дерутся! — раздался женский голос в зале.
Из зала весь народ двинулся в буфет. Пахарев увидел всех ряженых: и негра, и цыгана, и Татьяну, и Анну Каренину — без масок, и у всех на бледных лицах отражался испуг.
В дверях образовалась пробка, кого-то прищемили, кого-то задавили, и ревели, и ругались, и рыдали. Толпу устрашал Коко своими мощными кулаками.
— Разойдись! — закричал он не своим голосом. — Бутылкой по башкам буду бить. Мозгляки! Алкоголики! Падло!
Он махал бутылкой над головами людей, и они отступали. Толпа стала заметно редеть, и вскоре буфет опустел. В буфете остались только лежащие по углам да под столами тела.
39
Портянкина, в старинных сафьяновых сапожках со скрипом, с серебряными застежками, в персидской пламенной шали с бахромою, свешивающейся до земли, в чепце, в лентах, в запоне, покрывающем ее непомерные груди, пышущая здоровьем, вся состоящая из тугих полушарий, каждый раз, встречаясь с Пахаревым, сладко улыбалась и произносила:
— Мое вам почтение, Семен Иваныч! Как седни ваше драгоценное здоровьичко?..
Пахарев угрюмо отвечал, не задерживаясь:
— Спасибо, ничего, так себе, тетенька. На тройку.
— Сам велел вас звать на пироги… Не побрезгуйте, пожалуйста, Семен Иваныч, оченно будем рады.
— Все дела, все дела… Очень вам благодарен… За оказанную честь… Но…
Он ничего не замечал, а, однако, назревала одна из тех уездных историй, которые застают такого рода людей врасплох и выбивают их из колеи.
Дело началось вот с чего. Иногда он заходил в лавочку сам, брал на завтрак крендели, калачи, сласти. Лавка Портянкиных была напротив. На вывеске с золотой обводкой сиял румяный крендель, намалевана была и колбаса, и банка с ландрином. Вывеску видно было издалека. Портянкин знал себе цену. Он был членом школьного комсода, никогда ничего не обсуждал, а сразу вносил предложения и брал инициативу в свои руки.
— Говорите, нужник покосился? Так бы, отцы мои, и сказали. Я вам пришлю ужотко плотника.
И плотник на самом деле вскоре появлялся, заделывал пробоину в заборе, менял столбы.
Был Портянкин шумлив, считал всякие прения баламутством, всем мешал говорить, а сам калякал сколько хотел. В его присутствии комсод не заседал больше двадцати минут, зато всегда и сразу улаживались все практические вопросы. Без него легче дышалось, зато после длительных утомительных разговоров дело никогда не двигалось. Поэтому невзирая на его дикое поведение, на деловой деспотизм Пахарев втайне любовался им и по текущим житейским делам постоянно советовался. Причем Пахарев чувствовал, что купец считал его, как и всех умно разговаривающих интеллигентов, пустомелей.
Сам Портянкин не торчал в лавке, он находился всегда в разъездах, а торговала или красивая богатырша жена, или дочь Акуля, пухленькая, румяная, очень сдобная, застенчивая и крайне наивная девушка. Портянкин считал ученье для женщин вредным, и Акуля умела только писать каракулями да слушать «романцы». Цыганские «романцы» она заводила на граммофоне, который выносила на улицу, собирала толпу и слушала их с упоением. Когда Пахарев заходил в лавку, она сразу вспыхивала и опускала глаза.
И Пахарев видел, что взвешивала товар она всегда механически и клала на весы больше, чем следует, а денег брала меньше. И это его стесняло. Он заметил ей про это, но она всегда повторяла одно и то же:
— Ах, что вы?.. Как раз тютелька в тютельку. Вот еще выдумали…
Однажды он пришел домой, и хозяйка его встретила с сияющим лицом:
— Погляди-ко, какое счастье тебе сегодня привалило. Сам Федул Лукич пожаловал собственной персоной в гости. Смотри, не ударь в грязь лицом… Про социализмы да про коммунию не разговаривай. Федул Лукич этого не любит. И попов не ругай… бишь, ругай, только не староверских… вот это он уважает. Он православных попов, а особливо обновленцев, за мошенников почитает.
Был накрыт стол, весь уставленный снедью: тут и языковая колбаса из лавочки, и банки с вареньем, и затейливые тульские пряники, и отборные грецкие орехи. Все это лежало в глубоких тарелках и в огромном количестве. Пыхтел самовар, выпуская пар в потолок. Среди закусок стояли в диковинных бутылках дорогие вина: мадера, херес, ликер. Акуля, разряженная в пух, сидела рядом с самоваром, сияла как медный таз.
«Какое-то наваждение», — подумал Пахарев и остановился на пороге.
Федул Лукич, обдавая Пахарева винными парами, обнял его и поцеловал. Пахарев невольно отшатнулся, но не ускользнул из лап купца.
— Вот видишь, родниться пришли, не брезгуем, наоборот, — сказал Федул Лукич улыбаясь. — Садись рядком, поговорим ладком.
— Не совсем понимаю.
— Без дураков! Знаем, видели, не лыком шиты. Про етикеты ваши оченно наслышаны. Образованные — все хитрецы, знаю. Сама наука — мать хитростей. Задаетесь уж больно, парень. И понимаете, да все норовите непонимающими притвориться. Политика. Все в политике
