Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Пахарев пожал руку Акуле и сел одаль от нее по другую сторону самовара. Вид его был крайне растерянный…
Тетя Сима сказала ему:
— Эти гостинцы принес тебе Федул Лукич, на сговор. Еще — астраханской селедки бочонок да куль сухой воблы. Это я в погреб поставила, надолго тебе хватит…
— Притча! — произнес сокрушенно Пахарев.
— Притча, верно. Ее тебе Федул Лукич разъяснит. Разъясни, сват, не томи парня. Видишь, одурел от радости.
— Он и сам должон догадаться, — ответил Федул Лукич ласково. — Но как мастак по ученой части, то, стало быть, должон амбицию соблюсти… Опять же хвалю. За прынцып! Ученым, конечно, весь мир — родина. А нам, вахлакам, окромя России, ничего не надобно. Для нас она завсегда мать, а не мачеха. Ну, без дураков! Дернем! — Он налил рюмку мадеры, чокнулся. — Тащи! Так и быть. В родню к тебе напрашиваюсь. Лестно ли?
Пахарев не притронулся к рюмке.
— А ты пригубь только, коли трезвенник! Но я этому не верю. Ну, тащи, тут все свои. Видно, и в самом деле одурел от радости. Одуреешь: купец — и вдруг голоштанного шкраба в родню зовет… Но факт, зову. Вот ее благодари, тетеху, врезалась, и на-поди. Образованный ей, видишь, по нутру. Мы на гуще выросли, а ей потребен на дрожжах… Оказия… Уж я и пожурил ее: «Дура! Разве тебе такой муж нужен? С превеликою мошной найдем». Но что ты поделаешь с бабами? «Хочу по-новому праву жить, и все такое». И вот снизошел я до тебя, парень, не побрезговал, мать твою за ногу. И ведь до чего дошел, сам себя стал совестить: чем, мол, учитель хуже тебя, бородач?! Разве что гольтепа, штаны трепаны, так будет зятем — собольей шубой обзаведется, и всяк перед ним голову согнет. Согнет! Заставлю, туды-ть твою в резину! Согнет!
— Я жениться не намерен, Федул Лукич, — сказал Пахарев. — Это во-первых, а во-вторых, меня деньгами не прельстишь, мне своих вполне достаточно…
Федул Лукич расхохотался:
— Хорош гусь! Достаточно! Это ста-то рублей? А как же ты с семьей жить станешь? Вот так, как сейчас, по чужим углам шататься? Невразумительно. Молодо-зелено. В молодости можно, конечно, в прынцыпы играть. А женишься, баба с тебя не слезет: денег дай, да побольше, одна бесконечная у нее будет песня. — Он вынул толстый кошель из-за пазухи, попахал им перед носом Пахарева и продолжал: — Во! Непобедимая сила, капиталом прозывается. Карла Маркс всю жизнь на это ухлопал, чтобы понять, как же это его наживают. И ни капельки не понял: нельзя капитал убить, он смерти не боится, он, как жисть сама, — вечен. Как люди стали людьми, а людьми они стали только тогда, когда научились промышлять и торговать, вот с той поры промышленник и торговец почитаются самыми главными людьми на свете. А вы, ученые, только подливка к пирогу. В вас самих никакой крепости нету, но сильному можете стать подпориной. Вы каженный раз за того, кто сильнее, кто у власти, а своей линии у вас нету. И так будет всегда. И в других землях революции были, и в других землях рабочие изрядно бунтовали, а все это только одним нам, деловым людям, было на руку. Мне про это степенные люди сказывали, не тебе чета. Так-то, братец. Покойник миллионщик Николай Александрович Бугров на революцию даже деньги давал, чтобы взашей бар потолкали. Знал, что делал, чужими руками легче жар загребать. Ну, а баре — это, конечно, мусор, всегда в наших ногах путались… Гуляки, болтуны, вертопрахи. Так вот Николай Александрович Бугров вышел из заволжских мужиков, сколотил миллионы, губернатору чуть головой кивал, за царским столом сиживал, и этот башковитый человек не раз говорил мне: «Милай, мы как придорожная трава: чем больше нас топчут, тем мы крепче становимся…» Вот как.
Пахарев сидел как на иголках, все ждал, когда надоевший пьяный монолог прекратится. Его беспокоило больше всего то, что под окна пришла молодежь, значит, подослал Петеркин; он опасался сплетен и не знал, что об этом уже шла молва по городу.
Портянкин хлопнул его по плечу дружелюбно, приветливо:
— Подписываю под тебя и дом и лавку еще при жизни моей, хоша я в полной силе, как видишь. Войдешь женихом сразу в свой дом, а не в чужой. И капиталу даю двадцать тысяч. Так и быть, жалеючи дочь это делаю. Одинешенька она у меня, как свет в окошке. А мне, старику, останется только на вас радоваться да деток нянчить.
Стараясь не огорчить Федула Лукича, Пахарев ответил мягко:
— Против Акулины я ничего не имею, Федул Лукич, она — отличная девушка и, надеюсь, будет примерная мать. Но я не питаю к ней нежных чувств, а без этого, сами знаете, жениться бесчестно.
— А дом, а лавка, а двадцать тысяч — это как?
— Поймите правильно, Федул Лукич, — он затруднялся найти доходчивые слова, — если бы я был влюблен, то взял бы ее замуж и без денег, и без дома, и без лавки. А на нет и суда нет.
Окаменелая Акуля глядела на него скорбно, и из глаз ее катились слезы одна за другой. У Портянкина зашевелились косматые брови, перекосилась от гнева губа.
— Ах вон ты какой! Ты глуп, выходит. Или, может, больно умен, испаскудил девку, чтобы всеми моими капиталами воспользоваться? Тебе этого мало, что я даю за нее? Стрекулист — одно тебе название. Акулина, сряжайся домой. Ни твоей, ни моей ноги тут вовек не будет. И ты, сводня, — обратился он сердито к тете Симе, — только подарки цапала, а дела не сумела сварганить, старая грымза. — Он сгреб со стола в кулек все закуски до последнего кренделя. Потом приказал хозяйке: — Отдай и бочонок селедки, и весь другой припас обратно. Все это денег стоит, в нашем быту попусту не тратимся.
И он пошел с тетей Симой и дочерью в
