Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Остаток вечера Николай был неразговорчив, часто уходил в себя, отвечая невпопад, и это не укрылось от тещи и тестя. Они нет-нет и переглядывались между собой, но спросить, что омрачило ему настроение, не решались. Светлана тоже почувствовала, что муж чем-то озабочен. Грешным делом, она решила, что он раздумал брать ее с собой, чтоб не подвергать тяготам неустроенного быта, и мучается оттого, что не знает, как сообщить ей об этом. Вчера он был совершенно другим.
Когда шли к себе, Светлана не выдержала, обронила:
— Коля, я же вижу… Убери с лица мировую скорбь. Если ты считаешь, что мне надо на какое-то время остаться, я согласна.
— Родная ты моя… Просто я не могу отделаться от мысли, как помочь цеху.
— Тому или этому?
— Этому.
— После всего того, что здешняя братия тебе устраивала…
— А совесть? — попрекнул Николай. — Это же не абстрактное понятие.
— А если конкретное, то какого оно цвета, какого объема, как выглядит?
— Не задирайся, глупышка.
Светлана с шаловливым вызовом посмотрела мужу в глаза.
— Почему? Чем же глупышке заниматься? «Я советую совесть гнать прочь, будет время еще сосчитаться…»
— Никогда не советуй другим того, что не способна сделать сама. Совесть — это лучшее, что есть в человеке. Не зря веками искали ей точное определение. Называли и зеркалом души, и сердечным караульщиком, и обвинителем, и свидетелем, и судьей…
— …и когтистым зверем, скребущим сердце, — добавила Светлана.
— А вот у Лермонтова — «совесть вернее памяти».
— Это мне непонятно.
— Что же тут непонятного? Память всегда пытается остеречь печальными аналогиями из собственного или чужого опыта, не позволяет сделать решительного шага, пугает последствиями. А совесть пересиливает страхи памяти, делает робкого храбрецом, а того, кто пытается прикрыться завесой рассуждений, голеньким ставит перед самим собой и призывает: полюбуйся каков!
— Твоя совесть чиста, — артачилась Светлана. — И почему, собственно, ты должен помогать Кроханову? Если он выскочит сухим из воды и укрепится на своем посту, от этого и заводу и людям будет только хуже.
Николай посмотрел на жену искоса.
— А станки на номерном заводе пусть простаивают, а бойцы где-то пусть недополучают патронов…
— Коленька, ты сгущаешь краски.
— Что тут сгущать. Они и так сгущены до предела. Иначе не вывозили бы отсюда металл чуть ли не горячим. Помнишь, что выдал мне Дранников, когда я попал в беду с обмороженным мазутом?
— Н-не очень.
— Примерно следующее: «Не в моих интересах вам помогать, но только последняя стерва может сейчас, когда идет война, давать металла меньше, чем его можно дать». И посоветовал, где взять котел.
— Нетрудно давать советы, которые нельзя выполнить, — буркнула Светлана, упорно защищая свою позицию.
Вернулись в свою обитель, недовольные друг другом, а Светлана к тому же была недовольна и собой. Она чувствовала себя неправой и теперь соображала, как задобрить Николая, чтобы скверное настроение не перешло на завтра, ибо верила в примету, что каков первый день нового года, таким окажется весь год.
В избушке было прохладно, и Николай сразу же занялся растопкой печи. Положил на колосники бересту, на нее щепу, потом дрова потоньше, прикрыл их крупными поленьями, поджег и уселся на скамеечке, глядя на язычки бойко разгоравшегося пламени.
— О, как славно теплом повеяло! — больше предвкушая, чем испытывая блаженство, произнесла Светлана, рассматривая себя в зеркале. — Правда, Коля?
Николай не отозвался. Мысли его были далеко. В цехе. У печи. У проклятого монолита.
«Не услышал или сделал вид, что не услышал?» — встревожилась Светлана. Приблизилась к мужу, но в этот момент прозвучали позывные Москвы, и оба застыли, вслушиваясь в знакомый голос. Заражая своим волнением, Левитан подробно перечислил, какие виды вооружения и в каком количестве захвачены или уничтожены войсками Юго-Западного фронта за последнее время, и заключил сообщением, что оккупанты выбиты из сотен населенных пунктов.
— Вот это подарок! — возликовала Светлана.
Подложив в печь еще несколько поленьев, Николай закрыл чугунную дверцу и подошел к жене.
— А ты не обратила внимания, что в числе трофеев всякий раз называется количество патронов?
— Я все понимаю, Коля, но мне боязно за тебя… Доброхотно лезть в расставленную западню…
Этой фразой Светлана вольно или невольно выдала мотив своего упрямства и совершенно обезоружила Николая. Он поцеловал ее в щеку, сказал примирительно:
— Дипломатик ты мой дорогой… Прозрачненький…
17
Пока у Кроханова теплилась надежда раздобыть кислород для резки монолита в печи, он еще хорохорился, но когда отовсюду получил категорические отказы — пал духом. Его воображению рисовались картины ужасающие. Суд, тюрьма, штрафной батальон… Шутка ли, остановить печь! В мирные дни за это погнали б — и только. А сейчас? Если он Балатьеву приклеивал ярлык саботажника, то какой же ярлык могут приклеить ему? Вредитель, не иначе, а раз так…
Порядка ради собрал узкое совещание, вызвав только Славянинова, Дранникова, Шеремета и Акима Ивановича Чечулина. Судили-рядили, но так ни к какому решению и не пришли. Разберут, допустим, верх печи, а что с монолитом делать? Без кислорода с ним не справиться. Кроханов заикнулся было о том, чтоб расплавить его, но Дранников и Аким Иванович заартачились, мотивировав свой отказ тем, что сейчас козел в печи, а расплавят — будет в канаве, откуда его ничем не выдерешь. Истинное же их соображение было таково: за этого козла отвечает персонально директор — он гарцевал вокруг печи, подгоняя всех: «Давай, давай!» — а за того, что образуется в канаве, ответит смельчак, который рискнет выпустить перегруженную плавку.
Посидели в полном унынии, помолчали. От табачного дыма было не продохнуть, и даже заядлый курильщик Шеремет зашелся кашлем. При каждом телефонном звонке Кроханов пугливо вздрагивал, как от неожиданного выстрела, но трубку не поднимал — отвечать было нечего. Аким Иванович уже стал сонно ронять голову, как
