Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Осталось решить несущественный вопрос: когда наведаться в цех — сегодня, завтра или в день отъезда? Прикинув так и эдак, решил, что лучше сегодня.
Дождавшись пробуждения Светланы, Николай сказал, что исчезает на часок, и отправился на завод.
Дорогой с пригорка по уже образовавшейся привычке посмотрел на трубы мартеновского цеха, теперь не его цеха, и подивился тому, что из трубы второй печи не шел дым. Только чуть-чуть миражил над ней воздух, как над нагретой степью в знойный день. «Видимо, остановили на профилактический ремонт. Вели печь сверх меры горячо, могли прогореть простенки», — решил Николай.
В действительности все оказалось куда серьезнее: ночью свод рухнул в плавку, пятьдесят тонн металла застыло в печи сплошной глыбой. Даже в печах большой тепловой мощности ликвидация подобной аварии представляла изрядные трудности. А тут? Как расплавить такой монолит слабым дровяным газом?
Кроме печной бригады утренней смены на рабочей площадке находились Дранников, Суров, Аким Иванович, чуть поодаль от них что-то горячо обсуждали Славянинов и Пятипалов. Не было только Кроханова. Не подняв глаз, Дранников последним протянул Балатьеву руку. Вид у него был как у побитой собаки.
— Вот в какую лужу сели…
Николай не испытал ни малейшего удовлетворения. Побывав в главке, он больше, чем когда-либо, ощутил значимость каждой тонны металла и сейчас разделял общую озабоченность.
— Что решили делать?
— Если б я знал, что делать, то делал бы… — без всякой амбиции ответил Дранников словами Балатьева, сказанными, когда обнаружили, что в барже застыл мазут.
— Но и теряться нечего, — подбодрил его Балатьев. Посмотрел на печь. Разогретая огнеупорная кладка кое-где еще розовела. — Мне кажется, надо сложить новый свод и попытаться выплавить козла.
Дранников отнесся к этому совету как к невыполнимому и, махнув рукой, завернул за печь.
— Не выплавить нам этого козла, Николай Сергеевич, — грустно сказал Аким Иванович. — Замяк металл, переокислился. Тепла нашего не хватит. Без вас тут Эдуардов приятель из Синячихи приезжал отца хоронить. — Подтолкнул Сурова. — Доложи, что там получилось, чтоб я не со вторых слов.
— Тоже на днях сильно плавка замякла, — взялся рассказывать Суров. — А стали доливать чугун, чтоб металл науглеродить, — перегрузили печь, да так, что сталь в ковшах не поместилась, хлынула через верх, спаяла все. Изложницы, поддоны, бортовые плиты. Получился монолит тонн на сто, если не больше. А краны у них хоть и мостовые, но только чуть помощнее наших — пятитонные. Сейчас работают одним ковшом на половинной садке и не знают, как выходить из бедственного положения.
У Николая пробежал по коже озноб. Так вот на какое испытание посылает его нарком! А решил — доверие. Не доверие это, а наказание, причем, жестокое. И тут же мысли о себе были вытеснены мыслями о печи, у которой стоял.
— И к чему вы пришли? — обратился он к Акиму Ивановичу как к старшему по должности и по возрасту.
— Сейчас Кроханов звонит в Пермь, выклянчивает у номерного завода кислород и трубки — козла резать.
— Это что ж, и верх печи ломать, и подину?
— Все ломать, все делать заново, и подину заново наваривать.
— А огнеупоры где взять?
— Надеемся, подвезут. Иначе прикипим намертво.
Распрощавшись с секретарем горкома, к ним неохотно, со сконфуженным видом подошел Славянинов.
— Вот, Николай Сергеевич, какую закусочку приготовили вам к приезду, да еще под Новый год. Я, признаться, не дока в мартеновских делах, и то пробовал ублагоразумить, когда печь стали насиловать. Да куда там! Этих господ как понесло…
— Закусочку, Бронислав Северьянович, они не мне приготовили, а себе. Я уже четвертый день числюсь на другом заводе, — огорошил всех Балатьев и, ничего больше не добавив, отправился к выходу.
За новогодний стол у Давыдычевых сели, решив не ожидать двенадцати. Клементина Павловна сильно простудилась и едва двигалась. Еды было вдоволь, но она резко отличалась от той, которой потчевала хозяйка прежде. Парила в супнице картошка, сваренная к соленой рыбе, шкворчали на сковородке поданные прямо с раскаленной плиты грибы с луком, сдобренные раздобытым с немалым трудом сливочным маслом, а вместо традиционного пирога дразнили пахучим духом ржаные коржики.
Светлана открыто торжествовала, когда Николай поведал, в какой безвыходный тупик загнала Кроханова авария.
— Ох и правильно говорят: не рой яму другому…
— Не смейся чужой беде, своя нагряде, — вспомнилась Николаю пословица, как нельзя лучше подходившая к его нынешнему положению. Он понял уже, какую кашу придется расхлебывать в Синячихе. Впрочем, кашу, заваренную другими, легче расхлебывать, чем свою. Во всяком случае, морально.
— Один — ноль в пользу Коли, — поддержал зятя Константин Егорович. Проверив, у всех ли наполнены бокалы, поднялся, чтобы произнести праздничный тост. — Вот, дорогие мои, как устроена жизнь, — начал он. — Горе зачастую встречается в чистом виде, без вкраплений радости, а то и надежды, а к радости непременно примешивается что-либо ее омрачающее. Все мы безмерно радуемся разгрому гитлеровцев под Москвой и в Крыму, а сегодня порадовались еще взятию Калуги, разгрому немецкой армии фельдмаршала Клюге и второй танковой армии Гудериана. Однако невольно думаешь: какой же дорогой ценой дались эти победы, сколько жизней они унесли! Радуемся мы и тому, что Николай Сергеевич, — по имени и отчеству Константин Егорович назвал зятя ради торжественности момента, — с честью вышел из отчаянного положения. Но каких нервов и ему, и даже нам это стоило! Мы с Тиночкой очень радуемся, что вы, Коля и Светлана, нашли друг друга. То, что вы немного разные, не помешает вашему счастью, ибо оно скреплено обоюдной любовью. Радуемся, но и грустим, оттого что предстоит расстаться с вами. Так выпьем же за радости без всяких примесей.
Близко к одиннадцати сводку повторили. Голос Левитана был преисполнен ликования. Неторопливо отчеканивая каждое слово, он назвал номера шести немецких разбитых армейских корпусов, пятнадцати пехотных дивизий и одной танковой, перечислил освобожденные от противника города. Их оказалось четырнадцать. Сообщение прослушали затаив дыхание, как музыкальное произведение, и, как музыкальное произведение, оно взбудоражило мысли и чувства.
— Я, как историк, смею утверждать, что в основе истории человечества лежат войны, — говорил Константин
