Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
38
На другой день в том же клубе состоялся бал-маскарад. Вся подготовка и осуществление его, разумеется, лежали на Людмиле Львовне. Она была, так сказать, и вдохновительницей, и приводным ремнем этого затейливого и необычного для тех лет мероприятия. Так как маскарадов в нашем городе никогда не бывало и о них знали разве только понаслышке, по кино или по книгам, то всех это очень занимало, порождало массу слухов, и в особенности среди молодежи. Город прямо с ума сходил от этой новинки. Квартиры Людмилы Львовны, Шереметьевой, Каншиной превратились в особого рода «ассамблеи», или, вернее, в ателье мод, там получали инструкции по маскарадным моделям одежд и уборов, по эстетике поведения, по этикету. В каждом доме что-нибудь шили, обсуждали наряды, предавались мечтам, как бы чем-нибудь отличиться.
Само слово «маскарад» навевало какую-то знойную тайну, манило притягательной запретностью. Поэтому все хотели воочию убедиться, что же это такое. К сожалению, не всех желающих клуб мог вместить. Безбилетные толкались у ворот и у парадного и терпеливо ждали случая проскользнуть туда тем или иным недозволенным способом. Вскоре у клуба образовалась толпа, колотили в двери, в стены, в крышу дома, которую уже обсели целые стаи дотошных ребятишек.
А в зале в это время уже потешались вовсю. Лицедейство и скоморошество русские исстари любили, поэтому и тут оказалось большое количество всевозможных ряженых, от горьковского босяка до пушкинского аристократа, монашки с церковными кружками, конногвардейцы в буденовках, цыгане в ярких тряпках, хлыщи в цилиндрах, купцы в бородах, мужики в тулупах, лезгины в бурках — словом, были представители почти всех рас и сословий многонациональной матушки-Руси. Затем привалила целая толпа литературных героев: Митрофанушка, Чацкий, Ноздрев, Онегин с Татьяной, Печорин с Бэлой, Анна Каренина, «Человек в футляре». Этот был особенно смешон, под зонтиком, на ногах огромные галоши, в перчатках, в темных очках. И все, что он ни вынимал из карманов, было в футлярах: ножичек, карандашик, платочек.
Сама Людмила Львовна изображала царицу Клеопатру. Ее изобретательность кидалась всем в глаза и вызывала бесконечные восторги. Она умела одеться так, что ее платье скорее обнажало, чем прикрывало тело. Она превзошла сама себя.
Играл самодеятельный оркестр из гармошек, балалаек, гитар, мандолин, дудок и ложек. Перетанцевали все виды старомодных танцев: вальс, падеспань, польку, краковяк, не было ничего забыто из того, что танцевали раньше уездные кавалеры и дамы. Габричевский по-французски провозглашал по очереди каждую фигуру танца. Сверху беспрестанно сыпался серпантин и конфетти. Это было уж совсем благородно-прилично, и всех волновало и оживляло. Танцы еще не вошли в узаконенную моду, были в некотором роде общественной дерзостью, и их рассматривали еще как «мещанский пережиток», но уже не запрещали, а только терпели. Поэтому комсомольская молодежь демонстративно в них не принимала участия. Зато у городских девиц и парней всех прослоек екало сердце от радости.
После танцев начались игры в свои соседи, в фанты, в жмурки. Много было визга, суматохи, смеха, самого искреннего и веселого. Людмила Львовна, которая и тут, разумеется, была заводилой всего, мелькала в наряде Клеопатры то тут, то там, одних инструктировала, других поправляла на веселый лад, третьим улыбалась, четвертых вводила в игру, пятого обучала манерам, шестого приободряла, седьмого мимоходом очаровывала. Наконец, когда, кажется, все уж испробовали и публика приятно угомонилась, Людмила Львовна объявила, что теперь будет более спокойная игра — в почту. Каждый мог писать кому угодно, что угодно, и притом, если хочет, даже анонимно. Почта всегда являлась самым желанным и всеобъемлющим видом потехи на массовых вечеринках. Можно объясниться анонимно в любви с кем угодно, или дерзить кому-нибудь, или провозглашать острое суждение, или разглашать тайну, или посеять обидную сплетню. Вооружились карандашами и бумагой, прикололи на грудь номерки, расселись кто где мог, одна только самая середина зала была пустой. По ней сновал с ящиком на груди индеец и собирал почту. Он же, конечно, и раздавал ее.
На амплуа почтальона всегда выдвигался известный в городе балагур и пересмешник поэт Восторгов. Когда-то, до того, как сочинять стихи и печатать их в городской газете, он служил бессменным затейником в клубе и каждый год произносил на вечерах одни и те же заученные им остроты, которые уже все по нескольку раз слышали, но сегодня и они были хороши. О нем самом ходила острота, его называли мастером неглубокого каламбурения. Прежде всего он вышел на середину зала и объявил:
— Прошу всех пишущих, писцов, писарей, писак, писикающих, писушек, писяток, писачей, писунов — словом, всех писателей писать так, чтобы двухминутную мысль уметь вместить в часовое слово, как рекомендовал Николай Алексеич Некрасов. Старайтесь писать неразборчивее, чтобы потом можно было прочитать так, как мне хочется.
Захлопали ему в ответ, хотя острота давно уж навязла в зубах. Затем Восторгов прошелся по рядам и опять собрал почту.
— Номер двадцать пять! Два письма сразу. От самой прелестной особы. Влюбился в личико ты, парень, а будешь жениться на всей девушке.
И наши красавицы, те просто завизжали от удовольствия.
— Евгению Онегину. Где Евгений Онегин? Письмо от Татьяны, у которой муж уехал в командировку. Ну, теперь начнутся интимы. Я не ханжа, я не против, целуйтесь сколько влезет, только вокруг должен стоять коллектив. Без коллектива — никуда.
Заливалась от смеха ряженая публика:
— Пусть сейчас же целуются, при всех. Эй, Татьянка, валяй сюда, подставляй губы.
— Директору Пахареву… Кто тут Пахарев? Держи крепко.
Пахарев бумажного номера не имел и не принимал участия в игре. Он развернул бумажку и прочитал: «Особенной любви достоин тот, кто недостойной душу отдает» (Шекспир)».
Почерк был незнакомый. Значит, его любовная история служит предметом городских пересудов. Он решил уйти и стал пробираться к выходу. Но почтальон то и дело догонял его и совал ему письма в руки. В этих письмах, написанных все больше женскими почерками, бесцеремонно комментировали его отношения с Людмилой Львовной, с обидной беззастенчивостью и даже злорадным нахальством. Записки эти жгли его руки. Он стал наконец рвать и бросать их на пол. Последние записки все были про пари. «Вы не держали пари, но выиграли от него всех больше…»
«Старик прав, — сказал он себе. — Я, точно обманутый муж, узнаю о проделках своей возлюбленной позднее всех, и то не полностью…»
Он хотел ускользнуть в раздевалку, но к нему подошел Лохматый.
— Зайдем в буфет, — сказал он, — там продают пиво на рыло по паре. Вылакаем свой лимит — и айда домой. Кстати, у меня,
