Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
Любимые пластинки хозяина «Коль славен» и «Ухарь купец» заводились много раз и потому подвыпившим гостям да и самому Афиногенычу надоели.
— Колька! Сыграй нам на баяне! — распорядился Прянишников, — да повеселей…
Женатый сын Прянишникова Колька, по уличному прозвищу Рубец, не заставил себя упрашивать. Четырёхрядный баян в его длинных руках лихо заиграл «камаринскую».
— Кто хочет топнуть?! Еня! Вася! Со мной на перепляс!..
Но тучный толстобрюхий Прянишников скоро от пляски устал и, тяжело дыша, опустился в мягкое бархатное кресло.
— Староват стал. Сердечное ожирение. Видать я отплясал своё.
Подозвал Еньку, строго сказал:
— Не пляши. Не из того места у тебя ноги вышли. Нескладный ты. И вообще не разворотистый. Счастлив, что Фрося у меня уродцем выросла, а то бы не быть тебе моим зятем… Не быть!..
— Ладно, слыхали, — огрызнулся Енька и, недовольный разговором тестя, вышел в соседнюю комнату, обильно увешанную иконами.
— Вернись! — крикнул Прянишников.
Енька вернулся.
— Не думай на меня губы дуть! Я тебя куплю и продам с потрохами вместе. Да если бы ты был мужичонка разворотистый, я бы тебе и деньгами и товаром на первых порах подмог бы. Фроська-то мне, что, чужая? Нет!..
— При чём тут разворотистость? — возразил Енька. — Попробуй развернуться, финагент Курицын заклюёт налогами.
— Уметь надо! Для чего и нэп!..
— Не пойму!
— Вот то-то не поймёшь. А Борисов и мой племяш, вот те очень хорошо понимают. Знают, как надо вести выгодную линию. Выручи рубль, а советской власти докажи, что ты продал на копейку. Вот как надо. Опять же, рука руку моет, — этого не забывай. Отец у тебя дока, только темноват для большого дела и стар. Сам берись, сам!..
— А Курицын? — пугливо спросил Енька.
— Что Курицын! Вот мой племяш Румянцев покажет ему палец, и будет твой Курицын тише воды, ниже травы. Бери с меня пример: как было при царе, так и теперь дошёл до той точки. Сорок деревень молоко сдают на мой завод. А маслице-то! Язык проглотишь — высший сорт. Небось, на пергаментной обёртке и в Москве и в Петрограде читают «Маслодельный завод Прянишникова». Во! А ты что значишь? Эх, мне бы да твои годы…
Прянишников откинул голову на спинку кресла, прищурил глаза и открыл рот. Блеснули два ряда золотых, только что вставленных зубов. Заметив, что отец дремлет, Колька Рубец прекратил игру. Но Прянишников не дремал. Он только с закрытыми глазами хотел прислушаться к баяну.
— Играй! Сам скажу, когда перестать.
Колькины пальцы опять послушно забегали по перламутровым клавишам. Плясать никому не хотелось. Борисов и Румянцев оба не плясуны. Бабы — Енькина тёща-трясунья, Фрося хроменькая и ещё кое-какие домочадки-приживалки, чтобы не мешать хозяину и гостям, после еды и питья удалились в одну из комнат и, довольные, судачили, о чём только приходило им в голову.
Трясунья до того разговорилась, что выдала им всем тайну своего супруга:
— Мой-то шибко богатеть стал. Но всё ему мало и мало. Хочет пока одного Кольку с молодухой оставить здесь, а сам со мной переехать к Грязовцу. Там в деревнях и скота больше, и коровы удойнее, и молоко жирнее. А главное от городов ближе. На паях о Румянцевым-то хотят там компанию маслодельную открыть…
— Куда и с деньгами только, — вздохнула Фрося. — Хоть бы нам чуточку перепало.
— Не любит он Еньку-то, не любит, дурён, говорит, больно. Куда ему капитал, не в коня корм…
Трясунья, когда-то высокая ростом, к пятидесяти пяти годам сильно сгорбилась, но от сытой и беззаботной жизни растолстела. Рукава старомодного платья втугую обтягивали её объёмистые пухлые руки. Пальцы, обильно унизанные золотыми кольцами и перстеньками, безвольно тряслись по причине какой-то неизлечимой болезни, из-за чего она и приобрела в людях второе, до скончания жизни приставшее к ней имя — Трясунья. Тряслись не только руки, но и голова с жирным подбородком на толстой, с тремя складками шее. Чтобы скрыть складки, Трясунья обматывала шею бусами — беломорским жемчугом. В праздничном наряде, с десятком шпилек и гребёночек в волосах, Трясунья была похожа на сказочную купчиху. В город её с собой Прянишников никогда не брал. Стыдно с ней было на люди показаться, без Трясуньи он всюду чувствовал себя вольнее, размашистее…
В комнате, которая называлась «зало», Прянишников и его гости, несмотря на некоторое опьянение, притихли. Сначала они молча шуршали, разворачивая свежие вологодские и центральные газеты, только что принесённые письмоносцами, а потом разговор начался шумный, горячий.
— Надо этого мальчишку приунять! — злобно заговорил Борисов и, скомкав газету «Красный Север», швырнул на стол. — Полюбуйтесь. Опять он выкинул фортель…
— Чего там опять? Не про нас, случаем? — тревожно спросил Прянишников, хватаясь за голову.
— Не про нас, а вроде…
В газете сообщалось, что на беспартийной крестьянской конференции в уезде выступил селькор Чеботарёв. Он внёс предложение отобрать у кулака Тоболкина водяную мельницу, а у Паршина — паровую и передать в пользование комитета крестьянской взаимопомощи. Предложение принято единогласно, вопрос поставлен на разрешение перед Губисполкомом.
— Безусловно отберут, — решил Румянцев. — Удивительно, что до сих пор они пользовались.
— А нэп, аренда, налоги, чего тут удивительного? — возразил Борисов.
— Нэп-то, нэп, но мельницы стоят на государственной земле, и, очевидно, с использованием наёмной рабочей силы там было не всё в порядке, — пояснил Румянцев и, взяв газету из рук Прянишникова, отыскал заметку «С уездной беспартийной крестьянской конференции».
— Ну, вот видите, тут же указано: «В своём выступлении селькор Чеботарёв привёл факты, свидетельствующие о скрытой от финорганов эксплуатации рабочей силы. Когда приходили представители для заключения труддоговоров между хозяевами и их батраками, то Тоболкин и Паршин, угрожая батракам увольнением и снижением зарплаты, прятали их от общественного надзора в кустах и доказывали, что они обходятся без наёмной силы; на самом же деле, укрывая свои доходы от эксплуатации рабочих, они обманывали советское государство…».
— Ну, вот видите, — продолжал Румянцев, понимающий в этих делах, — да они, эти Паршин и Тоболкин, должны будут бога благодарить, если их по сто седьмой статье под суд не отдадут…
— А всё-таки туго, туго приходится нашему брату, чорт побери! — Прянишников стукнул по столу кулаком. Порожние рюмки подпрыгнули, некоторые, не устояв, покатились на пол.
Вошла Фрося:
— Папенька, может убрать со стола?
— Не надо. Иди отсюда к бабам, не мешай!.. Да как же быть-то? Сегодня отберут мельницы, завтра мой маслодельный прихлопнут…
— Пока я
