Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
— Старик, поздравляю! — воскликнул он. — Ты никогда так хорошо не писал! Замечательно!
Славка шокировал весь выставком, ибо после его восторгов глупо было что-либо решать за закрытыми дверьми, а может, и не шокировал вовсе, а восторг был единодушным, потому как вслед за Ипполитовым и все другие члены комиссии повставали со своих мест и принялись горячо поздравлять Игоря:
— Чудесно!
— А какая уверенность в мазке!
Все три работы Игоря были приняты к выставке. Их повесили в самом лучшем зале, на самом видном месте. Была очень хорошая пресса; полотна не раз воспроизводились в газетах и журналах. Одним словом, Игорь Кудинов сразу же обрел имя и вес в среде художников.
«Эльвиру», помимо всего прочего, решено было воспроизвести на открытке. Это приносило не только известность, но и деньги. Вышли, правда, небольшие трения с музеем, который к тому времени уже купил ее, но все уладилось, и перед самым Новым годом Кудинов получил стопку пахнущих краской оттисков. То были а в т о р с к и е экземпляры открыток. Игорь тут же послал один оттиск Эльвире.
На открытке Игорь, как и положено автору, занятому раздачей автографов, торопливо написал:
«Милому, незабываемому оригиналу — от робкого копииста».
Он нацарапал свой адрес и расписался.
Опустив письмо, Кудинов подумал, что надо было хоть пару слов черкнуть о себе, о своей жизни. Но Игорь был так занят, а главное — так увлечен своим успехом, что ему не пришло даже и в голову писать о том, что он вспоминает ее и тоскует о ней.
Эльвира откликнулась.
Она написала Игорю большое и — чего он уж совсем не ожидал — очень умное письмо: спокойное, мудрое, с юмором. Пожурив его за торопливость («инок так спешил, что не написал ни строки о себе»), она спрашивала: где выставлена картина? Можно ли ей приехать на выставку, посмотреть? Она так часто вспоминает их осень и думает — о нем, о его будущем…
Игорь думал: «Надо ответить!» Однако он истер это письмо, таская его в кармане пальто, но ответа так и не написал. Выставка к тому времени была уже закрыта. Полотно — куплено, увезено в К-н. А писать о себе — о том, что он очень счастлив, занят, — не хотелось. Как не хотелось писать и о том, что он часто думает о ней, вспоминает ее. Игорь боялся проявлять свои чувства. К тому же вскоре у него появились и другие увлечения.
Эльвира, как она и сказала ему, не была навязчива. А может, она и без того все поняла своим женским чутьем…
21
Кудинова приняли в живописную секцию, и все величали его теперь не иначе как по имени-отчеству, Игорем Николаевичем. Ему стали поступать приглашения на вечера в МОСХе и на все вернисажи. Причем приглашения присылались в фирменных конвертах Союза художников и фамилия его была не вписана от руки, а напечатана типографски, как она печатается в каталогах всех выставок, неизменным участником которых являлся теперь Кудинов. В этом нет ничего удивительного: Игорь Николаевич стал членом всех художественных советов и закупочных комиссий, в которых, еще до недавнего времени, заседали его недруги. «Стал» — это, пожалуй, не совсем точно. Его выдвинули, подтолкнули плечом друзья — тот же Леша Маньковский, Славка Ипполитов. Друзья уверяли, что направлять художественный процесс, то есть заседать в советах и комиссиях, должны молодые и талантливые живописцы. В противном случае искусство захлестнет серость. У Кудинова поначалу не было большого желания тратить время на суету. Но очень скоро он понял, что участие во всех этих общественных советах и выставкомах — необходимо: без этого у него не будет прочного материального положения.
Игорь Николаевич согласился и теперь присутствовал везде, куда его звали. Одним словом, с ним случились очень важные перемены. Он и внешне стал другим: в его движениях появилась медлительность, так идущая степенным, известным людям; в манерах говорить, держаться с людьми — подчеркнутая вежливость. Глядя на него сразу можно было понять, что этот человек знает себе цену.
Раньше, до того, как к нему пришла известность, Кудинов пребывал в торопливости и в каком-то, самим им не объяснимом, страхе. Он боялся всего — женщин, начальства, друзей. Окруженный этими страхами, он жил в полжизни, как живет птенец в скорлупе.
А тут вдруг с известностью, с деньгами, которые пришли к нему, правда, лишь на какое-то время, Кудинов решительно сбросил с себя сковывающую его скорлупу.
Теперь все открылось перед ним.
Женщины! О, они прекрасны. У Игоря Николаевича появилась даже в обращении с ними некоторая развязность. Какое-то, правда, не очень продолжительное время, до появления Марты, у него было сразу несколько женщин, каждой из которых он лгал, что-то обещал, но выкручивался.
Такая вольница стала возможной лишь при одном обстоятельстве: Кудинов получил мастерскую. В глухом переулочке, примыкавшем к Краснопресненской заставе, стояла когда-то церквушка. В тридцатые годы этой церквушкой завладел известный в ту пору живописец Баранов. Тогда не обходилось ни одной выставки без его работ. И выставлял он исключительно портреты вождей — всегда строгие, чуточку зарисованные, но неизменно привлекавшие внимание. Баранову, как выдающемуся художнику, отдали церквушку; он переоборудовал ее под мастерскую. Работал он хорошо, до самой глубокой старости.
Два года назад Баранов скончался. Церквушка все это время пустовала. Почти на каждом заседании правления из-за этой мастерской разгорался сыр-бор — охотников завладеть ею было много. Но тут как раз подвернулся Кудинов; слава его была в самом зените, и, когда церквушку решили отдать ему, многие соперники, пусть и с ревностью, все же смирились.
В церквушке было чудесно. Высокий потолок, верхний свет от застекленного купола. Был настоящий мольберт — дубовый, необыкновенно устойчивый; на мольберт можно было поставить холст высотой хоть в пять метров. Были также стол, диван, электрическая плита и телефон.
От сутолоки улицы мастерская была отгорожена высоким забором с очень тяжелой калиткой, которая снабжена была звонком и глазком, чтобы досматривать, кто там, за калиткой. Входили только избранные и по надобности. Чтобы попасть в мастерскую, надо было пройти небольшой, но уютный дворик. У Баранова был розарий, но розы без ухода вымерзли, зато тополя и ели разрослись и совсем затенили беседку, стоявшую высоко с солнечной стороны дворика. В самой церквушке, правда, было мрачновато и сыро; сквозь узкие окна с металлическими решетками свет проникал робко. Но зато тишина и покой были полными — стой у мольберта хоть все сутки.
Утром Кудинов бегал по Арбату: покупал кое-что для больной матери. Покончив с хозяйственными делами, он уходил на весь день в мастерскую. Из мастерской он звонил м а м а н, чтобы
