Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
Эльвира подождала, когда он исчерпал все свои доводы, улыбнулась сдержанно, как на том холсте, сказала простодушно:
— Толстовата я — для Венеры-то…
— Что ты! Ты прекрасна.
— Ну, хорошо: вот ты нарисуешь меня. А что потом?
— Ну, потом… Потом — все зависит от того, как оно получится. Сейчас знаешь какое время? Многие художники вернулись с войны. Для них тема войны дорога. Походи по залам любой выставки — сплошной серый цвет — цвет солдатских шинелей да гимнастерок. А тут вдруг — лежит женщина, само торжество жизни! Да на выставке все с ума сойдут! Если, конечно, выставят такое.
— А если возьмут да и выставят?
— Очень хорошо, если выставят.
— И у тебя ее купят?
— На это мало надежды.
— И дадут большие деньги? — напирала она.
Игорь промолчал, ошеломленный ее логикой.
— Нет уж, я не хочу, чтоб на меня смотрели. Мне это противно. Так вот — иное дело. А чтоб на меня, голую, смотрели… и чтоб через сто лет! Нет не надо.
Спустя минуту Игорь нашелся.
— Я не думал об этом. Извини, — заговорил Игорь, и слова его прозвучали искренне: он и правда не думал об этом. — В институте мы писали натуру — и ничего. Женщина сидела, а мы всей группой ее писали. Тут дело привычки. Известны натурщицы, которые позировали десятилетиями — от молодости и до глубокой старости. Мы, художники, все равно что врачи. Мы и анатомию человека для этого изучаем. Нас стесняться не надо. Ведь врача-то ты не стесняешься? Перед врачом-то тебе случалось?.. — он не договорил, что́ с л у ч а л о с ь, но она и без того поняла, о чем речь.
— Случалось… Как же… — заговорила она. — Я тебе рассказывала. Это когда я малярией заболела. Пришел молодой мужчина: «Снимите кофточку!» Мне не очень хотелось снимать: неудобно как-то, уж очень он молод. Ну, прослушал. Как и всегда: «Дышите! Не дышите!» А потом…
— Что — «потом»? — сорвалось у Игоря.
— Ну, потом посмотрел зрачки, повертел меня так и сяк и говорит: «Никакой у вас не тиф. У вас малярия».
— Нет! А потом?! Потом?!
— Ну, потом… — Она засмеялась беззвучно, очень искренне. — Потом — влюбился, бедненький. Цветы в больницу приносил, записки писал. Предложение мне делал.
— И что ж ты — отказалась?
— Да. Он моложе меня был лет на пять. Ему давно уже за двадцать, а выглядит совсем как мальчик. Колей звать. Он, знаешь, за мной сюда, в Заокское, приезжал. Уговаривал и меня, и папу. — Она приподнялась на подушках, и лицо ее приняло озабоченное выражение. — А теперь выйди, Игорь, я буду одеваться.
Игорь вышел на террасу. Закурил и принялся ходить. Крашенные охрой половицы скрипели, и потому он скоро перестал шагать из угла в угол и остановился возле двери. Он старался по звукам, по глухим шорохам, доносившимся из комнаты, определить: пора ли ему входить или обождать еще? Игорь был в смятенном состоянии. И чего она упорствует, не хочет позировать? Ведь разрешила же она осмотреть себя и кому! Мальчику! А он, Игорь хочет рисовать ее… И только ее.
Когда он вернулся в комнату, Эльвира все еще сидела на кровати, но на ней был уже халат (она аккуратна, догадалась привезти с собой, заметил он). Край халата был приподнят: она надевала чулок. Эльвира не смутилась, не опустила халат, а продолжала спокойно делать свое дело. Игорь, наблюдая за быстрыми движениями ее рук, подумал, что Эльвира права: ноги у нее, пожалуй, чуть-чуть толстоваты для Венеры. У нее были ноги хорошей русской бабы, которых любил рисовать Ряжский.
Игорь пригляделся к Эльвире и решил, что о ней уже нельзя сказать, что это — девушка. На кровати сидела, по-деловому перебирая пальцами рук, двадцатишести-двадцатисемилетняя женщина.
У многих мужчин — это знал Игорь — отношения с женщинами складываются очень легко. Уже на третий день знакомства они переходят на «ты», подтрунивают над слабостями и недостатками, толкуют с новыми приятельницами о чем угодно — бог знает о чем. А для Игоря каждое слово, сказанное Эльвирой, каждый вопрос, обращенный к ней, стоили огромного напряжения. Он понимал, что вина в этом не ее, а его; что натянутость в их отношениях оттого, что он всего боялся. Боялся сказать что-либо искренне; боялся честного признания в том, что не сделает ей предложения и почему. Ему казалось, что Эльвира слишком легко смотрит на их отношения; что она не передумала и тысячной доли того, что передумал он.
Однако, как это ни трудно было, Игорь, смущаясь и краснея, спросил:
— Эльвира, прости, если я тебя обижу. Мне хочется спросить у тебя: а кто был тот, — ну…
Он думал, что она не поймет или во всяком случае, прикинется, что не понимает, и поднимет на него глаза: «Я не понимаю, о чем ты?» И она заставит его докончить: «Ну, первый». «Ах!» — она уткнется лицом в подушку, начнет плакать, и плечи ее будут вздрагивать, и он кинется к ней, станет целовать ее и успокаивать.
Но Эльвира выручила его: она все поняла.
— Кто был до тебя, что ли? А-а, был, кстати, такой же ласковый… — Она встала, посмотрела на него все с той же улыбкой своего превосходства. — Учились вместе. Я к нему попросту, с доверием, а он все ходил около да все прикидывал: не прогадать бы, не продешевить бы. Погнался за длинным рублем — после института завербовался на Север. А меня распределили в Киршу…
Они позавтракали и пошли к Оке, в луга. Луга и лес, который обрамлял пойму, были прекрасны. Серые облака скрывали солнце, и дали были очерчены очень четко.
Игорь смотрел и удивлялся: как, почему он не видел вчера этакой красоты? Он уже не заговаривал о бессмертии искусства. Они непринужденно болтали обо всем, о чем говорят простые, смертные люди. Эльвира рассказывала ему, какое платье ей они с матерью надумали сшить; Игорь — о новых своих застольниках. Они чаще, чем всегда, останавливались, и она была податлива на ласку и доверчива.
Вечером они расстались. Когда он провожал ее у автобуса, Эльвира сказала:
— Игорь, мы так быстро сблизились, что ты можешь обо мне подумать бог знает что. Я не вправе тебе запретить: думай,
