Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин
Человек так же робко, неуверенно подходит. Смотрит на роскошную снедь, непроизвольно проглатывает слюну.
– Не могу… – тихим голосом произносит он. – Мне нечем соответствовать… Я все потерял…
– Да будет вам, садитесь! – и артистка освобождает ему место рядом с собой.
Человек неловко, застенчиво присаживается, затем, будто только сейчас вспомнив, говорит:
– Вот разве лишь… – из заднего кармана брюк достает сверток в газетной бумаге, начинает разворачивать.
Все с невольным интересом ждут, что там окажется. Даже одноглазый парень, усиленно потчевавший свою дочку, уставился на человека.
Снята одна обвертка, другая, третья, четвертая, пятая и, наконец, появляется… морковка.
– Вот это да! – черненькая выхватывает у него морковку и торжественно вручает дочке одноглазого.
А человеку, который все потерял, со всех сторон преподносят: артистка – бутерброд с колбасой, корреспондент – миногу, тетя Паша – соленый огурец. Он не отказывается, ибо аппетит явно не входит в число его потерь.
И тут будто шквал налетает на товарняк. Платформы с орудиями, танками, «катюшами», могучая техника победоносно сработавшая на решающем участке второй мировой войны, мчится вдогон за отступающим противником.
Пассажиры дачного вагона бросаются к окнам. Восторженно, нежно, гордо и радостно провожают они взглядом громадные орудия, танки с иссеченной броней, зачехленные «катюши». Но вот пошли вагоны с пехотой, и пассажиры машут руками, платками, шапками.
– Наши будущие победы! – говорит артистка, ненароком смахнув слезу.
Промчался эшелон, и пассажиры возвращаются к прерванному завтраку.
– Эх, одного не хватает, – говорит одноглазый, – стопочку за победу.
– Правда твоя, – подхватила тетя Паша, – я ее, дьявола, в рот не беру, а сейчас бы не отказалась!
– Погодите! – вдруг говорит человек с усиками. Лезет за пазуху куртки и достает сверточек, тоже обернутый в газетную бумагу.
Повторяется та же процедура: словно листья капусты отделяются обертка за оберткой под напряженно-заинтересованными взглядами пассажиров, и на свет появляется крошечная бутылочка с прозрачной жидкостью.
– Чистый, медицинский, – застенчиво объясняет человек с усиками.
– Спиритус вини! – говорит корреспондент.
– А еще говоришь, что все потерял! А ну, бабы, доставай наперстки! – смеется тетя Паша.
Спирт сливают в пустую бутылку, разбавляют водой и делят между присутствующими, мужчинам побольше, женщинам на донышке.
– За нас всех! – говорит тетя Паша.
– За победу! – провозглашает одноглазый.
– И за того, кто появится! – адресуясь к жене бригврача, говорит корреспондент.
Все пьют.
А когда выпили, черненькая вскакивает с каким-то лихим зазывным возгласом и, заломив руки, начинает притоптывать, напевая:
– Эх, поеду я в Ленинград-городок!..
Артистка достает аккордеон, играет плясовую. Почти не сходя с места, черненькая пляшет и пляшет искусно, с задором, с огоньком, трясет по-цыгански плечами, глаза ее влажно блестят, вся она будто вспыхнула изнутри, стала красивой.
На печально-сосредоточенном лице девочки одноглазого тоже загорается улыбка. Заметив это, одноглазый парень растроганно берет ее крошечную ручку в свою огромную пятерню. И в его взгляде, обращенном на черненькую, появляется что-то…
И снова меркнет свет от намчавшего эшелона наступающих войск.
…Возле путей сообщения бродит, собирая щепочки, девочка, поодаль возится с какой-то корягой корреспондент, с отсутствующим видом бродит человек, который все потерял. У штабеля гнилых шпал одноглазый парень разговаривает с кондукторшей. Они имеют право на эту передышку, возле них порядочная груда щепок.
– Да я сама знаю, что в Ленинград пропуск нужен, – говорит черненькая. – Мне бы Нину Петровну до Москвы довезти, а там видно будет…
– А ты давно ее знаешь?
– По госпиталю. Я и мужа ее знала. – Голос ее становится таинственным и значительным. – Он был на двадцать годов ее старше, весь уже белый, а любили они друг друга, как только в кино показывают!
– Я бы тоже мог так любить, – подчеркнуто говорит одноглазый, – как в кино.
– Куда тебе! Тут особое сердце нужно!
– Нешто вы знаете мое сердце! – обиделся парень.
– Ладно, не подъезжай. Видали мы таких, – ощетинилась вдруг черненькая. – Местов свободных нет!
Неподалеку группа пленных немцев под охраной часового чистит снегом пищевой котел.
Дочка одноглазого потянула примерзшую к земле веточку, но ей не по силам ее отодрать. Это замечает один из пленных, пожилой, в очках с одним разбитым стеклом. Он приходит на помощь девочке.
– Куда? – кричит часовой, хватаясь за автомат.
Немец, будто не слыша окрика, отдирает веточку от земли и отдает ее девочке.
– Спасибо, – хмуро говорит девочка.
Пленный смотрит на нее и возвращается к своим товарищам.
«Фриц, а ведь тоже чувствует!» – подумал про себя часовой.
…Одноглазый с глубоким укором смотрит на черненькую.
– За что так? – говорит одноглазый.
К ним подбегает девочка с охапкой щепок. Обиженное выражение вмиг оставляет лицо одноглазого парня, он снова – весь доброта и трогательная нежность.
– Вот молодец! – говорит он. – Да этим не то что печку, цельный паровоз можно накормить!
Он подбирает с земли чурки и вместе с дочерью направляется к вагону.
– Эй, боец! – окликает его черненькая кондукторша.
Он оборачивается.
– Ты того… не сердись, – говорит она тихо, смущенно. – Есть в тебе такое сердце…
…Вагон. Парень сваливает свои чурки у печи, девочка – свои, корреспондент притаскивает огромный сук, кондукторша – несколько березовых полешков. Последним появляется человечек, который все потерял. Он долго шарит по карманам, достает кусочек коры и аккуратно присоединяет к остальному топливу.
Слышится далекий паровозный гудок. Вагон дергается.
– Граждане! – радостно кричит кондукторша. – Даю отправление!..
Утро. Товарняк стоит на довольно крупной разбомбленной станции. За станцией – погорелье поселка. В вагоне сейчас одни женщины. Они собирают обед. По сравнению с прежним пиршеством нынешняя трапеза выглядит весьма жалко: несколько луковиц, огурцов, хлеб. Тетя Паша варит кашу.
– Маловато выходит, – говорит черненькая.
– А мы добавим. – Тетя Паша берет чайник и щедро доливает в котелок воды.
– Жидковато будет.
– Как ни крутись: или маловато, или жидковато.
– Нашиковали мы в первые дни, – замечает артистка, – а теперь зубы на полку.
– Кто же знал, что мы на каждом разъезде по полсуток стоять будем! – говорит тетя Паша.
– Можно было сообразить! – несколько раздраженно говорит артистка. – С нашим неважным грузом мы только путаемся под колесами воинских эшелонов.
– А я так считаю: хоть день, да мой! – задорно говорит черненькая. – Разве нам плохо было?
– Хороший у вас характер, Дуся, – сразу оттаяв, улыбается артистка.
В вагон входят одноглазый парень с дочерью, корреспондент и человек, который все потерял.
– Живем, граждане, – весело говорит одноглазый, – за станцией базар!
С загоревшимися глазами артистка хватает сумочку.
– Деньги там не идут, – останавливает ее корреспондент, – только натуральный обмен.
Артистка бросает сумочку, лихорадочно шарит в своем бауле, наугад выхватывает оттуда какие-то вещи и кидается к выходу.
– Дусенька, – слабым голосом просит жена бригврача, – посмотри у меня в чемодане,
