Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин
– Чего зря говорить, правильно вас наградили, – заключает тетя Паша. – А сюда как попали?
– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
– Да, в окопах не сладко! – усмехнулся одноглазый.
– Я говорю о своем чтении, – сухо поправляет артистка.
– Можно аккордеончик? – спросил Гребнев.
– Пожалуйста!
– Никто не возражает?
– Да нешто кто против музыки возразит! – говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т. д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии, в вагоне темнеет…
…Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, – говорит Гребнев.
– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, – отшутился Афанасьев.
– Опять ведь швы разойдутся, – тоскливо говорит Гребнев.
– Да нет, теперь крепко зашито!
– Ну, тогда и я с тобой, – и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
– Это зачем же? – сердито говорит Афанасьев. – Тебе от станции ближе.
– Через Воронково доберусь.
– А нога, Владимир Николаевич?.. – присоединяет и свой голос корреспондент.
– Не по-партийному, брат! – укоряет его Афанасьев. – Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур. Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
– Оба вы ненормальные! – кричит корреспондент. – Как можно в такую темень!..
– Мы солдаты.
– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, – спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом – Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ними. Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые…
Корреспондент с задумчивой улыбкой возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза. И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
– Что с тобой?.. Тебе плохо?..
– Не знаю… знобит…
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
– Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
– А ты чего не спишь, полуночница? – спрашивает она девочку.
– Я думаю, – серьезно и отчужденно отвечает девочка.
– Вот те на!.. О чем ты думаешь?
– О Ленинграде… о многом…
– Ты разве ленинградка?
Девочка кивает.
– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, – медленно и четко произносит она трудное слово.
– Ты так говоришь, будто одна приехала.
– Одна, – так же серьезно и строго подтверждает девочка.
– Одна? – кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. – Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
– Мамы уже не было, – тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
– Ну так папка!
– Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
– Господи! – всплеснула руками черненькая.
– Тише! – резко, хоть и вполголоса, сказала девочка. – Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
– И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
– Я сама знаю. – Это звучит почти надменно.
– Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
И, чувствуя добрую искренность этих слов, девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
– Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
– Золотце ты мое!.. – и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
– Чего вы плачете?
– Кто плачет? Глупости какие!.. – незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице…
…Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
– Это что ж за змеи такие? – удивленно говорит одноглазый.
– Миноги, – с кислым видом отвечает корреспондент. – Хотите попробовать?
– Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! – и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. – К столу, товарищи.
– А вы присоединяйтесь к нам, – отвечает одноглазый. – Мы тут пир сообща затеяли.
– Эй, боец! – окликает его черненькая. – Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
– Есть кипяток, товарищ начальник! – одноглазый парень проходит к печке.
Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран «стол», вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
– Кому змеи? – кричит одноглазый.
– Я тоже хочу с вами, – говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
– И думать не смей! – она ласково удерживает ее за плечи.
– Врач, что сказал? И все!
Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
– Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
– Авось успею! Вон у нас стол какой! – с гордостью говорит черненькая.
Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.
– Я бы солененького чего съела, – говорит жена бригврача.
– А можно?
– И не сомневайся, – вмешивается тетя Паша – Я, когда первого своего ждала, одной квашеной капустой питалась.
Черненькая тянется за каким-то мясом, но тетя Паша ее останавливает.
– Нет, солонины ей как раз не положено. А вот соленый огурчик – вреда не будет.
Черненькая не без опаски берет за хвост миногу и соленый огурец, относит подруге.
В вагон робко, неуверенно входит неопределенных лет человек с размытыми чертами лица и чаплиновскими усиками, в старомодном пенсне. Садится у прохода на край скамейки.
– Товарищи, у нас новый попутчик! – объявляет артистка.
Черненькая с ее чуткой натурой немедленно отзывается на это сообщение:
– Эй, гражданин, просим к
