Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин
– Сестренка? – спрашивает она.
– Дочка, – твердо глядя ей в глаза, отвечает боец.
Появляется с ворохом сена полная, добродушная женщина, едва не опоздавшая на поезд.
– Хоть на полу, да все к теплу поближе, – весело говорит она, сваливая ворох сена возле печурки.
– Что ж вы, тетя наша, – замечает одноглазый.
– Это как же тебя, милок, понять?
– А так, что вы всю оборону под самым жутким огнем обитались, а тут…
Другие пассажиры прислушиваются к их разговору.
– Правда твоя! – радостно говорит женщина. – Только тебе-то откуда известно?
– Да вы же нас козьим молоком поили! Вас тетя Паша звать. Вы в землянке за литейной проживали.
– Верно! Ты, стало быть, с четвертой минометной. То-то и мне твоя личность будто приметная.
– Откуда же молоко бралось? – с профессиональной заинтересованностью спрашивает корреспондент Сергеев. Он раскуривал самокрутку от печи.
– У тети Паши там коза была, – с улыбкой говорит одноглазый. – Потому, верно, и не ушла, что козьим молоком нас поддерживала.
– Да будет тебе! – отмахнулась тетя Паша. – Какое с козы молоко!..
– И все это под огнем?!. Непонятно.
– И мне, милый, непонятно, – отвечает тетя Паша, – а было…
– А куда девалась кормилица-то наша?
– Убило ее осколком.
Парень словно ищет козу в вагоне.
– Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, – видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.
– Как это спокойно мы сейчас говорим «до конца посевной», – обращается к Афанасьеву корреспондент. – А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?
– «Поле великой битвы вновь становится пахотой» – вот вам название для очередной статьи, – скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. – Как вам нравится заголовок?
– Что же, неплохое название! – улыбается корреспондент.
– Хорошо с вами, – замечает Сердюков, – а мне пора сходить. – Он встает и застегивает плащ.
– Счастливого пути! – отзывается Сердюков и идет к выходу.
– Тут вроде нет остановки, – говорит корреспондент.
– Иван Иванович, погодите!..
– Нельзя, брат, – оборачивается Сердюков. – Люди ждут, КАДРЫ!.. – подчеркивает он последнее слово.
Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.
Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди… Вечерний режим.
Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.
У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.
– А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?
– Почитай, никого…
– Почти никого…
(Гнетущая тишина)
– Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? – вмешивается черненькая девушка
– Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше – лужа, а еще дальше – роща чернеет.
– Точно! – радостно подтверждает черненькая.
И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.
Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона. В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком…
– На поправку! – счастливым голосом говорит тетя Паша – Такой город в первую очередь восстановят.
– И будет он самым красивым на свете! – убежденно отзывается черненькая.
Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.
– Видать, попутчицей будет, – замечает тетя Паша.
Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.
Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.
– Гражданочка, тут местов свободных нет! – полушутя выкрикивает черненькая.
– Да будет тебе! – останавливает ее тетя Паша. – Они рядком со мной устроятся.
Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.
– Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..
– А я и есть кондукторша, – смеется черненькая. – Только не московская, а ленинградская… Таврическая! – выкликает она высоким, пронзительным голосом. – Литейный проспект!.. Пять углов!..
Подхватив игру, вновь прибывшая изображает «классического» пассажира:
– «Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!..» Простите, это мы вспоминали прошлое.
Смех.
– А вы кто сами будете? – интересуется черненькая.
Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:
– Артистка!
– Знаменитая? – с легкой ехидцей спрашивает черненькая.
– Да! В своей квартире!
– Ну зачем так! – сразу добреет черненькая. – Ордена небось задаром не дают.
– Задаром, конечно, нет, – безапелляционно заявляет артистка. – Мне, например, дали за глупость.
– Вот это да! – восхищен одноглазый. – Сроду такого не слыхал.
– Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть «Лунную сонату». Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: «Выручай». Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть – еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: «Господи, пронеси, Господи, пронеси!»…
Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля, отражающее лица бойцов и офицеров, затем взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки, бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг усиливается в неимоверной степени, словно это уже не рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет, ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится, и снова властвует рояль. Кончила исполнительница и в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит в зал: пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки, стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир, прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает бешено аплодировать. Вагон. Рассказывает артистка.
– Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за
