До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин
Рябинин поднял на жену глаза:
— Что это?
— Дира — значит директор. Тетя лошадь… так они, видимо, старшую пионервожатую зовут. Очень рослая и нескладная. И в лице у нее действительно есть что-то…
— «А старушка дира наша и тетя лошадь либо совсем слепы, либо глупы до ужаса. А скорее всего просто лицемерят».
На этом запись обрывалась.
— Директор видела?
— Не знаю… Но инспектор сказала мне, что после того собрания было комсомольское бюро, на котором директор потребовала призвать Нину к порядку, на что наша с тобой дочь ответила еще более сердитой речью.
Рябинин рассеянно полистал книжку.
— Каким образом она оказалась у инспектора?
— Ей прислали.
— Прислали?
— Видимо, кому-то в классе очень захотелось этого.
Он стиснул книжку, и она скрипнула корочками.
— Так вот почему Нина ушла!
— Нет, нет, не путай. Основная причина все-таки та, о которой ты знал.
— Что же инспектор столько времени держала книжку?
—..Заработалась И потом… разговор предстоял не из приятных. У нас с ней уже было однажды. Тогда это касалось тебя и меня. А теперь дочь. Яблоко от яблони…
— Что за чертовщина?!
— Как бы это тебе все по порядку?.. Ладно, сначала об этой книжке… Понимаешь, чему инспектор более всего ужаснулась? Как посмела Нина утверждать, что в школе нет пионерской организации! Разве может быть так, чтобы в школе не было пионерской организации? Она должна быть. А раз она должна быть, значит, она есть. Понимаешь, какая логика?.. Нина не соврет, ты знаешь, она сама честность. И чего там играть в прятки, у них в школе действительно пионерская работа подменена работой учителей. Это же страшно! В детях воспитывается лицемерие, убивается инициатива. Тут надо в набат бить!.. А инспектор твердит: раз должна быть пионерская организация, значит, она есть. Есть — и все. Говорить обратное — крамола, подрыв всех основ.
— Что это, трусость, фарисейство, сознательный обман?
— Тут все сложнее и глубже. Скорее самообман.
Привычка к самообману… Помнишь свою командировку на село в пятидесятом или пятьдесят первом?
— Еще бы! Единственный случай, когда я не смог написать ни строчки.
— Помнишь хлеб, который ты оттуда привез?
— Из отрубей…
— В то время мы с этой Лидией Ананьевной работали в одной школе. Я возьми да и расскажи ей, что ты привез. Возмутилась она ужасно.
— Хлебом?
— Конечно, нет. Тобой и мной. Раз официально говорили, что на селе у нас расцвет и благоденствие, значит, так и есть.
— Атрофия самостоятельности.
— В этом человеке полная.
— Но, черт возьми, неужели она. Как eel
— Лидия Ананьевна.
— Неужели она не изменилась? Времена-то теперь другие.
— Разве окаменелости меняются?
Они снова помолчали.
— Между прочим, — заметила Екатерина Ивановна, — решение Нины сэкономить год учебы они тоже считают крамолой, подрывом основ.
— Кто «они»?
— И Лидия Ананьевна и директор.
В прихожей раздалось два звонка. Два — это к ним, к Рябининым. Значит, уже гости.
Глава вторая
Едва придя домой — было немногим более одиннадцати вечера, — Орсанов сел за письменный стол.
«Удивительно, невероятно легко пишется! Никогда не испытывал ничего похожего. Работа не всегда праздник, чаще необходимость. Или насилие над собой; только лицемеры утверждают обратное. А вот сейчас!. Хочется записывать и записывать.
Конечно, со временем я использую все это. Войдет целым куском в повесть или роман.
…Я пришел задолго до начала, но она уже сидела в своем десятом ряду.
Я ждал, когда она посмотрит в мою сторону. Я знал, что буду недолго ждать.
Мне вспомнилась первая моя любовь. Я только начал ходить в школу, а она училась во втором классе. Каждый день после уроков я провожал ее до дому. Нет, не до самого дому. Я провожал ее тайно от нее самой, между нами сохранялась дистанция не меньше чем полквартала. Она жила далеко от школы, я шел за ней заснеженными улицами в другой конец города; мне было жутко: вдруг обернется и обнаружит меня? Но путь этот никогда не казался мне длинным: ни в мороз, ни в снегопад, ни в метель.
…Она не удивилась, что я пришел на концерт один. Вряд ли вообще думала об этом. Она давно знала, что я и жена редко появляемся где-нибудь вместе.
Впрочем, на этот раз Лариса не пришла потому, что холодна к инструментальной музыке. Правда, вместе со знаменитым виолончелистом в концерте выступал не менее знаменитый певец. Но Лариса может поступиться музыкой, если есть что-нибудь другое.
Любовь к искусству досталась мне, очевидно, по наследству. От матери. Она неистовая театралка. Вот восхитительный, редчайший пример поклонения Мельпомене. Однажды, в день премьеры в драмтеатре, был гололед; возле самого театра моя старушка поскользнулась и упала. Терпя боль, поднялась, но, когда кончился спектакль, встать со своего кресла уже не смогла. Из театра ее отправили прямехонько в больницу — перелом руки плюс сильный ушиб бедра.
Это было, когда я жил еще там, в родных краях, вместе со стариками. Но и сейчас ее письма — длиннейшие, подробнейшие отчеты о событиях театральной жизни города.
Сколь многообразна природа человеческая! Мать не замечает, что живет в каморке, Лариса не потерпела бы и временных неудобств. Узнай, допустим, она, что кто-то хочет приехать ко мне просто погостить, на дыбы встанет.
А мой отец! Удивительнейшая натура. Раз в год припишет что-нибудь к письму матери ужасным своим почерком и этим ограничится. Что-нибудь короткое, ядовитое и всегда неожиданное: «Покличьте Ваньку-маляра, он напишет все наши великие дела»: читай — дела такие, что глаза б не глядели, да где уж мне, недостойному, описать их; или: «Дела у нас здесь, как у Мюр-Мерилиза, только трубы пониже да дым пожиже».
Похоже, у него опять какая-то история, в последнем
Письме матери есть на это рассеянные намеки. Новая работа — новые осложнения. Великий изобличитель.
…Она снова оглянулась. В тот момент, когда около нее остановился сосед по ряду. «Ну вот, придется расстаться, — сказали ее глаза. — Этот бритый толстяк, наверное, закроет меня, как гора». — «Что ж, до антракта».
Когда я напишу роман, я посвящу его тебе. Я начну роман нынешней осенью. Пора,
