До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин
Ежнов сказал:
— С начальника дистанции начинайте, Зубка Петра Захаровича. Крепкий командир («Дистанция, — запоминал Рябинин. — У путейцев — дистанция».) Штаб-квартира у него в Ямскове.
Но уже в дороге Рябинин решил вдруг начать с Ногина.
От Угловых он уже знал, что живет Ногин в Белой Выси.
…Над осинником поднялась стая ворон. Истошно крича, птицы закружились, заметались в сером небе. На станцию, однако, не залетали; едва приблизившись к крайнему пути, поворачивали назад, будто чувствовали какую-то границу.
Смеркалось. В сущности, первый день командировки кончался.
Рябинин шел по станции (про себя он обычно говорил «плетусь», и это абсолютно точно отвечало его походке) и подсчитывал: всего на командировку отпущено пять дней; если вычесть дорогу назад, осталось три дня; семьдесят два часа… Нет, почему же, с нынешним вечером семьдесят пять или даже семьдесят шесть. Но еще неизвестно, будет ли прок от сегодняшнего вечера. Какая обида, что Ногина не оказалось дома!
Раздумывая обо всем этом, он вглядывался в фигуры путейцев, работавших вблизи семафора.
Три девушки. Сейчас они задержались в том месте, где по обе стороны одной шпалы был вынут балласт. Очевидно, девушки и выгребли его. Первая из них, присев на рельс, качала ручку домкрата, подведенного под обнаженную шпалу. Качала быстро, то и дело оглядываясь назад, в сторону семафора, за которым начинался перегон. Вторая, высокая и статная, замерла рядом в нетерпеливом выжидании, держа наготове странного вида лопату: к обычному черенку прикреплена полоса железа едва ли не в метр длиной. Третья девушка с той же поспешностью, с какой ее подруга работала у домкрата, набрала в жестяное ведерко щебень — он лежал кучкой возле пути, — набрала, очевидно, строго заданную порцию и высыпала его на железный язык странной лопаты. Еще мгновение — сидящая девушка точными, стремительными движениями вынула домкрат; высокая товарка ее — она стояла, упруго расставив ноги, — тотчас же вогнала под шпалу лопату на всю метровую длину железного языка; выдернув лопату, снова вогнала ее; так несколько раз, широкими, сильными махами. А на путь, точно ложась по обе стороны той же шпалы, уже сыпался щебень: девушки набрасывали его вилами. Набирая щебень, они стремились поглубже воткнуть вилы, чтобы за один захват поднять как можно больше каменистого груза. Когда вилы взметывались вверх, черенки их чуть прогибались в девичьих руках. Потом первая девушка, снова глянув на перегон, подхватила домкрат и лопату — обычную совковую лопату, а не ту странную, с метровым языком — и побежала вдоль пути, к тому месту, где на рельсе была сделана пометка мелом. Мгновение спустя к девушке поспешили ее подруги.
«Сейчас они оголят шпалу, поднимут ее домкратом, и все повторится», — предположил Рябинин. Его захватила эта молчаливая, полная динамизма картина.
Он не ошибся, путейцы стремительно повторили все операции на новом месте. И тогда на перегоне прозвучал паровозный гудок.
Последний вагон поезда простучал мимо. Рябинин подошел к девушкам. Назвал себя.
— Не буду мешать вам пока. Погляжу.
— А у нас как раз смене конец.
Это сказала высокая девушка. Сказала улыбаясь, и сразу стало ясно, что такой уж она человек: улыбнется каждому, прежде чем начать разговор.
Она была в сером свитере. На голове белый платок; он подчеркивал смуглость ее обветренного лица. А глаза — светлые, голубые.
Девушки собирали инструмент. Его оказалось довольно много: ломы, гаечные ключи, лапы, костыльные молотки, лопаты, вилы, домкрат. Установили на рельс тележку, странно напоминавшую сороку с высоко задранным хвостом. Сложили на тележку путейский свой арсенал.
— Так мы пойдем, — сказала одна из них, берясь за «хвост» тележки.
— Ступайте, — разрешила высокая девушка. — Молоток мне оставьте и лопату.
И, снова улыбнувшись Рябинину, пояснила:
— Пусть идут. Кино сегодня и концерт. Вагон-клуб приехал.
— Значит, и вы спешите?
— Ничего...
— Мне, собственно, нужна Вера Ногина.
— А это я и есть.
— Я так и подумал.
Вера рассмеялась:
— Почему?
— Да так…
Она снова рассмеялась, на этот раз несколько смущенно. У ней были ровные снежно-белые зубы. Очень хотелось, чтобы она чаще улыбалась, и тогда чаще можно было бы видеть эти чудесные зубы.
— Жаркая у вас работа.
— Текущее содержание пути, оно всегда прямо под поездами, при движении. Хотя, если «окно», еще пуще спешишь.
— Что значит «окно»?
— Когда движение закрыто — рельсы сменяем или стрелочный перевод. Дают «окно» на час, на два.
Взяв костыльный молоток и лопату, она пошла в сторону семафора. Взгляд ее был направлен вниз, к рельсам, к шпалам. Вот она заметила высоко торчавший недовбитый костыль. Не медля ни доли секунды, Вера бросила лопату, взялась обеими руками за костыльный молоток, встала над рельсом. Молоток, описывая вертикальный круг, взлетел вверх на длину вытянутых рук, а затем молниеносно опустился на костыль. Удар был точен, костыль на две трети влез в шпалу;а молоток уже описывал новый молниеносный круг; короткий стук — костыль прилип головкой к подошве рельса.
Все это было проделано так красиво, с такой удивительной легкостью и свободою, что Рябинин забыл на миг, где он находится; казалось, эта стройная молодая женщина просто совершает какие-то чудесные вольные движения и наслаждается ими.
А Вера уже шла дальше, ощупывая путь придирчивым взглядом.
Рябинин поравнялся с ней.
— Говорят, Вера, о вас идет слух по всей дороге. Чем вы заслужили такую известность?
Вера смешливо повела плечами:
— А я знаю?..
У самого семафора она сошла на обочину и только тогда оторвала свой взгляд от колеи.
— Вы бригадир? — спросил он.
— Я-то?. Не-ет, что вы!
— Почему же ваши подружки спросились у вас, прежде чем уйти?
Она снова смешливо подернула плечами:
— А я знаю?
После паузы сказала:
— Вы, наверное, приехали с братом поговорить, с Василием?
— Почему только с ним? Я вообще о путейцах хочу попробовать написать. Вот о вас хотя бы.
— А что обо мне?
— Как вы великолепно работаете.
— А о Подколдевых?
— Зачем повторяться? Уже написано. Вопрос ясен.
Она ничего не сказала на это.
— Расскажите мне лучше о себе! — попросил Рябинин.
— Что рассказывать?.. Вы спрашивайте…
Они возвращались к вокзалу. Стемнело.
Разговор отчего-то расстроился. Каждое слово приходилось, что называется, вытягивать. Но Рябинин был терпелив. И ему не приходилось принуждать себя к терпению. Оно стало привычкой. Давно минуло то время, когда Рябинина возмущало, что активность в беседе чаще всего проявляет корреспондент, а тот, о ком
Предстоит писать, не только не старается облегчить задачу, но словно бы даже упирается. Не все люди владеют искусством разговора, и боязнь нечаянно, по неловкости нарушить границу скромного и
