Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена
«На ней лица нет. В глазах нехороший блеск. Нарядный шелковый терлик-халат измят, заляпан грязью и нет пояса-ходака. Что-то случилось. Но что? Может, упала с коня? Непонятно», — размышляла Цэрэнлхам, попыхивая трубкой.
Забулькал, заклокотал котел на очаге. На маленький столик бабушка поставила вазу с конфетами и печеньем. В кружки налила густого, жирного, соленого чаю с молоком. Только теперь спросила:
— Что нового? Какие вести ты привезла из города?
— Добрые, бабушка. Вчера я получила диплом об окончании техникума.
— Кто ты теперь?
— Зоотехник, бабушка!
— Когда журавлята снимаются с гнезда и впервые становятся на крыло, то от радости поют-курлычут и по полдня танцуют, наслаждаясь счастьем. Люди тоже веселятся. А у тебя почему-то нет радости.
Алтан-Цэцэг наклонила голову, промолчала.
Из-под тяжелых век бабушка внимательно поглядела на Алтан-Цэцэг, на ее погасшие глаза, сказала:
— Ты так ждала этот день. А дождавшись, даже песню про русскую девушку забыла.
Алтан-Цэцэг вздрогнула. Напоминание о русской песне отдалось в ее сердце болью. Зажмурилась, на щеке почувствовала теплую слезу.
— Отец дома?
— В Матат-сомоне он, — смахнув слезу, не сразу ответила Алтан-Цэцэг, — агитирует аратов в артель объединяться, чтобы вместе работать и жить новой жизнью.
— Такой же, какой живут араты в России?
— Да, бабушка, как живут араты в России. В колхозах и совхозах.
Трубка у бабушки погасла. Она вытащила пальцами из очага каленый уголек, покатала его на жесткой ладони, прикурила.
— Еще какие новости?
— Мы получили квартиру в новом каменном доме. Окна большие и светлые. Солнце целый день гуляет по комнатам.
— Будете жить, как русские?
Алтан-Цэцэг устало вздохнула:
— Будем жить, как люди.
Бабушка пристально, изучающе поглядела в лицо Алтан-Цэцэг, покачала головой: «Совсем расхворалась девочка».
— Папа просит тебя, бабушка, переехать к нам. Зачем тебе жить одной в степи? У нас в новой квартире просторно, чисто и тепло. И места всем хватит — две комнаты.
И тут Алтан-Цэцэг поймала себя на мысли, что невольно сравнивает свою квартиру с юртой. Она, выросшая в юрте, сейчас будто впервые увидела ее.
Бабушкина юрта не хуже и не лучше других. Напротив двери, за очагом и низеньким столиком, стоит киот, окрашенный в красный цвет. На киоте — фигурки бурханов-богов, отлитые из бронзы, похожие на веселых человечков. Рядом с бурханами — жертвенные чашечки, заполненные маслом, молоком, зернами. (Богов ведь тоже надо кормить и поить — на святом духе долго не протянут). Слева от киота горкой — один на другом — лежат почерневшие от времени сундуки, туго перетянутые сыромятными ремнями. Над сундуками висят летние дэли[4] (зимние — в сундуках). Еще левей — кровать. Левая часть юрты — гостевая половина, правая — хозяйская. Здесь тоже стоит кровать. У самой двери справа — шкаф с посудой. Вот и все. Ничего лишнего. Как и велось исстари многими поколениями кочевников.
Старшие поколения знали, как медленно текла река степной жизни. Рождались и умирали люди, а над их головами вечно бежали белые, похожие на белых барашков, облака. Караваны двугорбых верблюдов не спеша двигались в знойном мареве. Темнели, старились, худились юрты. В них скрипел, стучал и плакал в нудной и вечной тоске ветер. Все казалось извечным, незыблемым и привычным. Так было, наставляли каноны желтой религии, и так будет. Изменить образ жизни — то же, что не видавшему воды кинуться в далекое плавание.
Но ведь нашлись смелые и мудрые баторы, кинулись и повели за собой других. Однако и при новой жизни трудно отрешиться от старых привычек.
— Передай отцу, — твердо сказала Цэрэнлхам, — из юрты я никуда не поеду. Я родилась и умру в юрте. У вас, молодых, — другая жизнь. Вы не хотите, чтобы сизый кизячий дымок кудрявился над юртой, не хотите, чтобы черный котел был. Живите по-новому. Свет не сдержишь уздой — так говорили в старину знающие люди.
Алтан-Цэцэг не стала ни убеждать, ни уговаривать старую Цэрэнлхам. Это было бы пустым занятием, бесполезной тратой времени.
— Ты приехала погостить, Алтан-Цэцэг?
— Нет, бабушка, повидаться только, — поспешно ответила Алтан-Цэцэг, хотя, уезжая вчера из города, действительно намеревалась побыть у бабушки неделю-другую, чтобы отдохнуть после трудных экзаменов и помочь бабушке по хозяйству. Но, приехав, поняла, что оставаться здесь она не может ни на день, ни даже на лишний час.
Старая Цэрэнлхам не спеша стала выколачивать пепел из трубки, показывая, что разговор закончен.
Алтан-Цэцэг поднялась. Бабушка не удерживала. Только на дорогу посоветовала:
— В старину говорили: горе, как рваную дэли, надо оставлять в юрте. Зачем его нести на люди?
Когда утих стук копыт лошади, в ту сторону, куда ускакала Алтан-Цэцэг, в сторону города, старая Цэрэнлхам побрызгала молоком. Это для того, чтобы дороги внучки были счастливыми.
Весь день прошел как в тумане. Сознание Алтан-Цэцэг фиксировало лишь отдельные моменты, ненадежно укладывая их в память.
Была в аймачном сельскохозяйственном управлении и просила скорее дать направление на место работы. Начальник Ванчарай — глаза у него узкие, уже некуда, в щелочку, и шельмоватые, уши большие, — развел руками:
— Ты же к нам в управление на работу определена?
— К вам не пойду. Поеду в госхоз, в сельскохозяйственное объединение, на животноводческую станцию — куда угодно. Только не в управление.
Ванчарай усмехнулся:
— Зачем же ставить себя в положение беглеца. Беглец, он вроде камушка: толкнули его носком гутула, и он покатился, не ведая сам, куда и зачем. От хорошего— хорошего не ищут. Так-то!
В глазах-щелочках начальника появились развеселые бесики, смешно зашевелились уши.
— Я к вам пришла не шутки шутить. — Бледность покрыла лицо Алтан-Цэцэг, на лбу выступила испарина.
Бесики в щелочках начальника сменились холодными льдинками.
— «Куда угодно — только не в управление?» Как это понимать? На передний край Социалистического строительства — и никуда больше? — в голосе Ванчарая нескрываемая издевка. — А может быть, тебе, милая барышня, как и многим другим нынешним молодым людям, не дают спокойно спать лавры советских комсомольцев? Но знаете ли вы, что в Монголии никогда не будет ни Магнитки, ни Комсомольска-на-Амуре? И совхозов-гигантов не будет. Мы скотоводы-кочевники!
Начальник управления откинулся на спинку кресла, узкими глазами-щелочками прицелился на Алтан-Цэцэг. Растянул толстые губы в кривой и ехидной усмешке:
— Ага, смекнул: соколиха не сидит на месте, а летит туда, где сокола видит. Угадал? Ха-ха… Только кто он, сокол-то?
Лицо Алтан-Цэцэг потемнело, голос задрожал от гнева:
— Плохой вы человек! Ичгуур сонжуургуй хун (циник)!
— Ну, вот что, девица-красавица, — рассердился оскорбленный начальник управления, — будет так, как скажет твой отец. А старших научись уважать, разговаривать с ними научись!
Алтан-Цэцэг круто повернулась. Услышала скрипучую фразу, брошенную вслед:
— Правы старые мудрецы: для мужчины ум — счастье, для женщины — горе.
… Поскакала по дороге, ведущей за Керулен, на увал, к сопке Бат-Ула. Опомнилась лишь за мостом: «Зачем? Его там нет», — и вернулась.
На мосту стало плохо — закружилась голова, тошнота подступила к горлу. Остановила Воронка, сползла с него. Стояла, держась за перила: «Только бы не упасть, пройдет», — и смотрела на быструю реку. Воду простреливали солнечные лучи, и она пылала ярким, ослепительным пламенем. Вспомнила звездный вечер, когда на этом мосту провожала Максима. В небе и в реке шевелились тогда звезды.
— Максим! Сколько неба и сколько звезд! Неужели все это мне одной! Хочешь, половину тебе подарю?
— Ты щедрая, — рассмеялся Максим.
— А ты?
— Мне так много не надо. Мне совсем мало надо, всего лишь одну звездочку, которая зовется… Золотым цветком и Катюшей.
Схватил в охапку, сильными, крепкими руками поднял над собой и закружил. Зашлось, замерло сердце: от боязни, как бы не уронил, и от счастья.
С новой силой защемило сердце. На язык пришли слова жалобной песни-плача. И некого было спросить, и никто не мог ответить на вопросы этой песни-плача.
Если дэли голубоесердце ранит мне —как быть?Если ширь рекипреградой станет на пути — как быть?Если небо голубоемне страданье принесет — как быть?Если Керулен-рекапуть мне преградит —как быть?
За спиной заурчала машина. Остановилась. Хлопнула дверца кабины, послышались легкие шаги. На плечи Алтан-Цэцэг мягко легли руки. Обернулась: перед ней стояла русская женщина, ее соседка по квартире — Лидия Сергеевна Леднева.
