Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Уезжая в таежные дали, я тоскую по степному простору, по белым ковылям, по воздуху, густо настоенному на горькой полыни. Тоскую по небу, глубокому-глубокому, в котором всегда плавают и ходят кругами гордые птицы — орлы. Наконец, по буйным, неповторимым рассветам и закатам тоскую.

Каждая новая встреча со степью — как встреча с любимой. С этим чувством я ехал и сейчас. Поезд чуть-чуть повернул на запад. Вдалеке я увидел большой белый корабль. Он стремительно плыл нам навстречу. Катюша-Алтан-Цэцэг звонко воскликнула:

— Город Баин-Тумэнь!

Зябко поежилась от утренней прохлади, поглядела пне в лицо, отчего-то смутилась.

— Баярла-а, — сказала она, выскользнула из-под коей руки и убежала в вагон.

— Спасибо, Катюша! — с чувством глубокой благодарности ответил я и пошёл следом.

Баин-Тумэнь… Разбежавшийся по левому берегу Керулена городок этот совсем невелик. Однако характер у него работящий и веселый. День и ночь он старательно пыхтит трубами электростанции, приглушенно грохочет мельничными жерновами, на новостройках играет всполохами электросварок, сигналит тепловозными гудками, гомонит ребячьими голосами в белокаменных светлых школах.

По пыльным немощеным улицам туда-сюда снуют. машины, груженные кирпичом и лесом, углем и кожами, цементом и мукой, молоком и мясными консервами, шерстью и книгами, войлоком и детскими игрушками.

В вечерние часы загораются огни Дворца спорта, кинотеатра, клубов. Музыкально-драматический театр своими неброскими афишами приглашает на шекспировского «Гамлета», на чеховский «Вишневый сад», на арбузовскую «Иркутскую историю» на «Три печальных холма» Нацагдоржа.

В этом городе все дышит молодостью: и дома, и стройные топольки в молодом парке, и памятники. На главной площади высится четырехгранная пирамида — памятник советским и монгольским воинам, павшим в боях на Халхин-Голе. На северной окраине, на высоком холме вонзился в небо обелиск, напоминающий лопасть самолетного винта — памятник павшим советским летчикам.

За городом есть еще памятники-курганы, но они, как обломки иной, далекой и неведомой жизни.

Столетие, прошумевшее над городом с первоначальным названием Сан-Бейсе, оставило любопытные знаки старины: вросшие в землю глинобитки-мазанки с глухими стенами на улицу. За этими стенами чужеземные пришельцы с востока прятали от глаз людских свои товары, награбленное добро. На берегах Керулена они не возводили дворцов и хором, чувствуя, видимо, что рано или поздно им придется уйти с этой земли. Живя в подслеповатых глинобитках, временщики снаряжали богатые караваны, отправляя из этого города шерсть и кожи, меха и серебро, искусные изделия умельцев-мастеров. Но пришла революция. Араты-степняки решили сами стать хозяевами своей судьбы. Выдворив чужеземных пришельцев, а заодно и своих князей-феодалов, они начали строить новую жизнь…

Моя гостеприимная хозяйка оказалась догадливой: в первый же день позаботилась о том, чтобы я побывал в своем бывшем военном городке, на своей огневой позиции.

Когда из Баин-Тумэни я выехал за синюю ленту Керулена, когда увидел сопку Бат-Ула, где стоял наблюдательный пункт батареи — кровь зашумела в ушах и неудержимо, как степной скакун, застучало сердце. Каждому человеку, в каком бы возрасте он ни был, хочется встретиться со своей юностью: побывать, побродить в тех местах, где когда-то он оставил свои следы и протоптал свои тропинки, что-то доброе сделал для людей, чему-то сам от них научился. Такова природа. Только жизнь не всем устраивает встречи с прошлым. А я благодарен судьбе.

Дорога на Тамцан-Булак. Сразу от моста через Керулен она три-четыре километра тянется по кочкастой изумрудно-зеленой низине, потом не круто взбегает на увал. Теперь отворот вправо. Не далее как в полукилометре стоял наш военный городок — маленький кусочек степи, взбугренный землянками, капонирами, брустверами траншей — ничем не примечательный и тоскливый. Сейчас этот кусочек зарос бурьяном и горькой полынь-травою, забыт и заброшен всеми…

Неуютным, если не сказать хуже, показался нам городок в первые дни приезда сюда. Сержант Ласточкин, знакомя нас с новым местожительством, сказал с усмешкой:

— Как видите, лесов здесь нет — одни сосны (и показал — на сосновые бревна, привезенные из Союза для строительства), земли здесь нет — один песок, людей здесь тоже нет — одни солдаты…

Шутка сержанта нам понравилась и потом долго жила в батарее и, кажется, ушла гулять по другим батареям. А спустя много лет, я услышал ее в Забайкалье.

Шофер занялся машиной, а я пошел бродить по родному «городку».

…Вот обвалившийся большой котлован — бывшее наше жилье, землянка-казарма, теплая и уютная. Котлован для землянки рыли мы своими руками. К вечеру изматывались до того, что не могли без чужой помощи выбраться наверх. Руки были в кровавых мозолях, спины от непривычки разламывались.

Бывшая огневая позиция. У тех вон окопчиков мы встречали Катюшу. Еще дальше, в каких-нибудь трехстах метрах, мы встретили ее первый раз, когда она привезла спасенного Максима. Я вдруг вспомнил: у ее Воронка на лбу была белая симпатичная звездочка. Говорят, что человеческая память способна сохранять лишь самое главное. Ну, а звездочка — почему она не ушла из памяти? Не странно ли это?

Бывший склад боеприпасов. Сколько раз приходилось стоять здесь на часах. Вытоптанная тропинка вокруг склада, она до сих пор четко обозначена. Вспоминаю самый первый наряд на этот «чрезвычайно ответственный» и опасный пост и случай, смешной и грустный, который произошел со мной.

Стояла холодная и ветреная ночь. Небо застилали черные, с отблесками синевы, тучи. В черноте ночи кто-то полз, подбираясь к складу с боеприпасами. Один за другим, как требует Устав караульной службы, делаю два окрика: «Стой, кто идет?» — и щелкаю затвором, загоняя патрон в патронник. Окрики не остановили «диверсанта». Ползет, сволочь!

— Стой, стрелять буду! — и оглушительные выстрелы рвут ночь.

Через десять минут начальник караула гневно выговаривает мне:

— Эх ты, голова садовая, ползет. А кто «ползет» — гляди сюда! Клубок травы. Перекати-поле называется.

Налетел порыв ветра, и клубок, в который я стрелял, побежал с незнакомым мне шабарком.

— Слышишь: топочет… Прутики у него жесткие, как стальные спицы…

Идя в караулку, начкар продолжал беззлобно ворчать:

— Салаги. Котелки не луженые. Пока вылудишь — сколько крови попортишь… Теперь вот докладывай о «диверсанте». Весь дивизион хохотать будет…

«Салаги»… «Котелки не луженые…» Пожалуй, во все времена старослужащие называли так молодых, только начинающих службу солдат. Это не обидная, не оскорбительная кличка. Весь строй солдатской жизни, ее ритм направлены к тому, чтобы солдат был солдатом не только по названию.

Но это мы стали понимать примерно через три-четыре месяца. А в первые недели… Ох, какими длинными казались тогда дни! С раннего утра и до позднего вечера ты под командой. К вечеру ноги гудят. Перед вечерней поверкой в глаза хоть спички вставляй: закрываются да и только. Самая любимая команда для молодых — «Отбой!» Она — как ласковое слово матери…

Наивная мечта: «Вот бы подавить ухо минут шестьсот». Мой друг Николай Моцный как-то даже сказал: «Первое, что я сделаю после увольнения из армии — лягу и просплю трое суток.»

Короток солдатский сон. Кажется, только заснешь — дневальный петушком: «Подъем!» И ничего не сделаешь — отрывай голову от подушки, сбрасывай одеяло.

И пошевеливайся. Да так, чтобы через минуту в строю стоять. Хорошо, если у тебя сапоги — раз, раз! — и готово. А если обмотки… Крути-верти да из рук не выпускай. А то развернется, милая, и пока намотаешь ее, двухметровую ленту — в строи явишься последним. Старшина оторвет свои ясные очи. от часов, приподнимет бровь и ласково скажет:

— В час досуга мы с вами позанимаемся. Сыграем разиков пять «отбой — подъем».

Есть немало людей, которые почему-то думают, что солдатская жизнь — это сплошные тревоги, атаки, походы, стрельбы, караулы. Наивное заблуждение! Кроме всего того, что именуется боевой подготовкой, есть многое другое. Политическая учеба. Строевая подготовка. Занятия спортом. Чтение литературы. И есть в солдатской жизни самый обыкновенный прозаический и будничный труд. — Чистить картошку, например. Сколько я перечистил ее, да еще мороженой, да еще с твердой установкой старшины: «К ноль-ноль часам — по мешку на брата». Не шутка это — мешок ледяшек оскоблить. Целый день потом ноют стылые руки. Или полы мыть. Белье и портянки стирать. Дрова рубить и землю копать. Солдатские руки все должны уметь, даже «щи из топора варить». Если они чего-то не умеют, значит, это еще не солдатские руки.

А вот широкая дорога в столовую. Она до сих пор не заросла травой. Вышел на нее и невольно шаг сделался упругим, словно оказался в строю. Закрываю глаза, и чудится голос старшины Гончаренко: «Может, споем, хлопцы?»