Ефим Пермитин - Три поколения
Мокей вытащил из-под кровати сундучок с лоскутами пахучей кожи.
— Сумка твоя тоже не годится. Свою доведется благословить. И сухари… Разве это сухари? Камни, а не сухари…
Охваченный охотничьим волнением, Мокей усердно занялся сборами Амоски.
— Теперь прикинем все зараз, — встряхивая рукой завязанную сумку, сказал он.
Амоска торопливо надел зипунчик, шапку, подпоясался старой опояской и подставил руки. Мокей убавил лямки заплечницы:
— Тяжело?
Амоска в ответ вприпрыжку пробежал с заплечницей по избе.
— Хоть на край света! Как перышко… Ровно бы совсем и нет ее на горбу. Давай уж, дядя Мокей, и натруску и винтовку прикинем.
Мокей убавил ремни у старой своей винтовки и надел ее Амоске через плечо. Через другое он повесил натруску.
— Промышленник! Настоящий промышленник! Я вот эдак же раньше уворовывался.
В сенях щелкнула щеколда…
Амоска схватил с головы шапку и махнул ею на висевшую над столом лампу. Лампа мигнула и потухла. Амоска кинулся под кровать.
— Если мамка, скажи, что видом не видал и слыхом не слыхал, — зашептал он Мокею из-под кровати.
Пестимея в темноте наткнулась на скамейку.
— Что свет-то не зажигаешь, Мокеюшка?
У Амоски отлегло от сердца.
Мокей зажег лампу.
— Вылазь, Амоска. Пестимея это…
Пестимея расхохоталась при виде вылезавшего из-под кровати в полной амуниции Амоски так звонко, что Мокей даже прикрикнул на нее:
— Ты лучше одежу у парня пересмотри, а не гогочи…
План Амоски и Мокея был прост. Амоска незаметно верст шесть-семь пойдет следом за охотниками и где-нибудь на повороте объявится. Назад из-за Амоски охотники не вернутся: примета плохая. Поругаются-поругаются, да и возьмут. А дорогой добрая Феклиста, которая повезет запас в промысловую избушку, и сумку Амоски заберет, и самого к себе на седло посадит.
— Только там не прозевай, Амосша… Смотри, чтобы не вернули домой с Феклистой. Увильнешь, уедет Феклиста — ну, значит, твое счастье. Не увильнешь — отправят домой… К седлу привяжут да отправят.
Пестимея накормила заговорщиков ужином, сняла с Амоски рубаху и положила на проношенном месте холстинковые заплаты.
— Ложитесь-ка, закадычные. Последнюю ночку уж разлучать вас не стану, на полати полезу.
Амоска лег и вспомнил о Тузике:
— Дяденька Мокей, не увязался бы Тузик за бурундучишками. Ищи его потом, окаянного… Да еще мамке на глаза попадешь.
— А ты свистни его да в сени на ночь запри, — посоветовала с полатей Пестимея.
Амоска выскочил на улицу и засвистел. Потом он затащил щенка в сени и закрыл дверь:
— Сиди-ка здесь, верней дело будет. А то, брат, ты живо… Знаю я тебя…
Глава XXXIX
Мокей разбудил Пестимею затемно:
— Топи печку, готовь охотнику завтрак.
Он накинул зипун, взял костыли и вышел на улицу. Козлушка спала. Мокей, поскрипывая костылями, прохромал по улице до поворота к Наумычевым. Окна ерневской избы были освещены. За окнами двигались люди.
«Никак уж завтракать садятся? — Мокей торопливо захромал обратно. — Будить и нам надо своего охотника».
Вчера вечером Мокей так волновался при сборах Амоски, будто в промысел шел он сам, и теперь тоже спешил, словно самому ему через час-другой нужно было отравляться в тайгу.
Амоска, обжигаясь, ел горячую картошку. Мокей перебирал содержимое его заплечницы и укладывал заново, чтоб не давило спину.
Дважды порывался Амоска выскочить из-за стола и начинал уже торопливо махать рукой перед иконами, но оба раза Пестимея хватала его за руку и насильно усаживала за стол:
— Садись и ешь как следует, а то глотаешь, как галчонок. Выдохнешься, путь дальний…
Амоска снова садился и, поминутно озираясь на окна, снова принимался за еду.
— Однако отбеливает, дядя Мокей.
— Ешь больше, говори меньше. Пестимея, накорми и щенчишка.
Амоска нетерпеливо поглядывал на синеющие квадраты окон:
— Ой, отбеливает, дядя Мокей…
Наконец он выскочил из-за стола, быстро помахал рукой около лба и, выпятив живот, подошел к Мокею.
— Надулся, как барабан!
Амоска хлопнул себя ладонью по животу и шумно выдохнул скопившийся в легких воздух.
— Ладно ли портянки-то подвернул? — спросила его вернувшаяся из сеней Пестимея. — Дай-ка сюда головенку, я ее смажу на дорожку, а то, брат, маслица-то не увидит она там всю зиму.
Амоска надел зипунчик, подпоясался, навьючил заплечницу, перекинул натруску и винтовку крест-накрест через плечи и подошел к Пестимее:
— Прощай, тетка Пестимея. Мамке вечером все обскажи, чтобы не кинулась догонять с бабьего-то ума.
— Иди, иди, Прокурат Прокуратыч…
Мокей вышел проводить Амоску.
Тузик еще в сенях облапил хозяина и радостно завизжал.
— Дяденька Мокей, выдаст он меня. Ей-богу, выдаст! Завизжит и сиганет к собакам…
— А ты возьми его на веревочку, а визжать не дозволяй.
Мокей подал Амоске обрывок веревки.
В деревне начинали уже дымиться трубы. Когда пробирались мимо родной избы, сердце Амоски стучало так сильно, что ему даже страшно стало: не оборвалось бы!
— А теперь, как вздымешься на Мохнатку и спустишься вниз, — поворот направо. И иди все кверху речкой, все кверху. Объявишься на крутом повороте Маралушки… Трогай! Они, видать, не седлались еще.
Мокей стоял и смотрел вслед, пока Амоска и Тузик не скрылись в лесу, за поворотом тропинки.
Нелегко было идти в гору с сумкой и винтовкой за плечами, но Амоска торопливо шагал по вьющейся тропинке. Непривычный еще к поводку Тузик то забегал вперед, то отставал и упирался.
— Ты у меня поотстаешь! — ругался Амоска. — Только бы на подъеме не застали, а там обожду в сторонке — и следом, следом…
Амоска взмок, запыхался, а до хребта еще не меньше половины пути. Временами ему начинало казаться, что его уже нагоняют, и он из последних сил переставлял ноги.
— Эдак и запалиться можно, — сказал он наконец и, сняв шапку, отер рукавом зипуна пот со лба и щек. Оглянувшись, Амоска увидел розовую полоску на небе.
«Зорится!.. Теперь уж обязательно тронулись. А что, если послушать? Говорят, на заре за три версты слышен лошадиный топот».
Он упал на тропинку и приложился к земле ухом. Но, сколько ни напрягал слух Амоска, ничего, кроме стука собственного сердца, торопливого дыхания Тузика да шума Становой в долине, не услышал.
Амоска снова полез в гору. Спустившись потом в речку, он наткнулся на отвороток вправо.
— Ну, теперь мы отдохнем с тобой, Тузьша. Пристал, поди, в гору?.. Вот только спрячемся. Пусть проезжают, а мы уж потом следом пойдем.
Амоска сделался необычайно говорлив. Спустившись с хребта вниз, он начинал потрухивать. Тишина леса и ворчливый шум речки Маралушки пугали его. Разговаривая с Тузиком, он чувствовал себя бодрее:
— Возьмем да и приляжем с тобой, Тузьша. Что ты на это скажешь?
Тузик лизнул Амоскину руку и одобрительно стукнул его хвостом по ногам.
Отдохнуть он был не прочь. Высунув кончик языка на мокрый от инея сухобыльник, он растянулся рядом с Амоской под высокой пихтой.
В низине было сыро и холодно. Расползавшийся туман холодным и мокрым пологом обволакивал с головы до ног. Амоска начал дрожать. Темная синева неба заметно становилась светлей. Звезды гасли.
Лежавший спокойно Тузик поднял голову и насторожился. Амоска тоже насторожился, и опять заколотилось у него сердце. Вдруг Тузик вскочил на ноги и залился звонким лаем.
Амоска стремительно упал на щенка и схватил его за морду, левой рукой он отвязал подвязку, обмотал ее вокруг морды щенка и крепко стянул.
— Теперь не залаешь…
Тузику не понравилась новая выдумка Амоски. Он с остервенением начал срывать подвязку, работая передними лапами.
— Вот еще на беду мою увязался, собакин сын!
Амоска схватил щенка и зажал между коленями…
Уже можно было различить отдельные голоса идущих по тропинке промышленников.
— Наши!
Навалившись грудью на глухо визжавшего щенка, Амоска от волнения даже глаза зажмурил.
Вавилка, Зотик и Митя быстро сбегали вниз и были уже напротив. Сзади цокали о камни подковы лошади.
Амоска только крепче жмурил глаза.
— Братцы! Да он спит, жаба! — послышался над самым ухом голос Терьки.
«А что, если не открывать глаз совсем?» — мелькнуло в голове Амоски. Но Терька уже встряхнул его за воротник зипуна.
Первое, что Амоска увидел, были собаки: наумычевский Бойка и мокеевский Пестря дружелюбно обнюхивали все еще пытавшегося освободить морду от повязки Тузика. Лица Терьки, Зотика и Вавилки были суровы, и только в глазах Мити Амоска заметил не то сочувствие, не то улыбку.
Амоска отряхнул приставшие к зипуну иглы хвои и заговорил:
