Ефим Пермитин - Три поколения
Он насыпал полную мерку пороха и опрокинул в ствол.
Пулю на белку откусывай с горошину, а на крупного — вот столько и забивай в ствол туго. Целиться-то умеешь ли?
— Разов с пяток, не меньше, выпалил я из нее. Только заряжать — сам не заряжал, врать не буду. Терька мне заряжал.
— Самое главное — не торопись, — говорил Мокей, — не дыши, да во время спуска за собачку не дергай. Вот тебе пистон — иди-ка.
Амоска кинулся к реке. Изба Мокея Козлова стояла против сизевской бани, а двери бань искони служат в Козлушке мишенью для пристрелки ружей.
Следом за Амоской в первый раз на костылях выбрался из избы и Мокей.
Не добежав шагов пятьдесят, Амоска увидал на двери бани большой, очерченный углем круг. «Готовенький», — подумал он и, опустившись на колено и сняв шапку, как это делал Мокей, прицелился.
Тузик сидел в стороне и с любопытством наблюдал за действиями своего хозяина.
…Рано утром из Чистюньки вернулся Анемподист Вонифатьич. Еще через окно Аксинья и Фотевна определили: «Туча тучей!»
Замер сизевский дом. Палашка приняла лошадь, отстегнула подпруги и стала снимать седло с привязанными в тороках сумами. Анемподист Вонифатьич с криком бросился к ней:
— Дура! Рыжая дура! Сколько раз сказывал, сумы сначала сними!..
Палашка стала отвязывать сумы, но Анемподист Вонифатьич оттолкнул ее, сам отвязал сумы и понес их в дом.
Подглядывавшие Фотевна и Аксинья шарахнулись из коридора.
— Топи баню, Окся, топи скорее! Может, в бане поотойдет…
Аксинья проскользнула мимо входившего в двери отца и в неурочный день направилась к реке с вязанкой березовых дров.
Вскоре с веником под мышкой, босой, в тиковых полосатых подштанниках прошел в баню Анемподист Вонифатьич. Выпарившись, он лежал на полке и, положив руку на грудь, слушал, как стучит сердце.
«До сердца вот веником не доберешься, а они и без веника добрались, стучит как…»
При воспоминании о «них» Анемподист вновь схватывал веник и с ожесточением хлестал себя. Лицо со вздернутым носом, с острыми глазами вновь и вновь выплывало из банного пара.
«До всех добрались! Поликаха, Денис Денисыч…»
Газетные строчки, сбегаясь в столбцы, словно частоколом окружали маленькое курносое лицо, кричали во всеуслышание о нем, об Анемподисте Сизеве. Под тяжестью этих строк, казалось, подламываются стойки полка, и его, Анемподистово, тело погружается в сырую, холодную землю.
Амоска, нацелившись, выстрелил в круг.
С развевающимися по ветру волосенками он бросился к бане, чтобы увидеть, попала ли пуля в цель. У него пересохло в горле и захватило дух. Впереди мелькал Тузик.
Наблюдавший за Амоской Мокей замер. Замер на полдороге и Амоска: из дверей бани показался голый человек, на груди его алела кровь.
Анемподист кинулся на окаменевшего Амоску. С яру, от сизевского дома, бежали люди.
Мокей, вскрикивая от боли, неловко переставляя костыли, поспешил на помощь.
— Убили! — услышал он еще издали крики девок.
— Убил, змееныш! — покрывая голоса девок, раздался дребезжащий, гнусавый голос. Мокей узнал голос Анемподиста и облегченно вздохнул. Вид Мокея был грозен. Девки отпрянули в сторону.
Амоска лежал на земле, а голый человек пинал его ногами в лицо, в бока.
Мокей размахнулся костылем и, превозмогая нестерпимую боль в ноге, ударил голого человека по спине. Тот, вскрикнув, бросился бежать к бане.
Мокей взял Амоску на руки и, опираясь уже на один только костыль, понес мальчика домой. Из носа Амоски шла кровь. Глаз не было видно за синими кровоподтеками.
Амоска что-то шептал распухшими губами.
Мокей нагнулся к мальчику и явственно услышал:
— Винтовку… мою винтовку, дяденька Мокей…
Но винтовку Амоски держал в руках голый Анемподист и грозил ею вслед Мокею.
От ерневского двора бежали артельщики.
Увидев сбегавшихся к бане козлушан, Вонифатьич раскинул руки и повалился наземь. Закатив глаза, он громко застонал:
— Смертонька моя… Застуниица усердная…
Фотевна с исступленным ревом кинулась на грудь мужа, сорвала с седой головы шамшуру[34] и заголосила на всю заимку:
— Да соко-ол ты мой яя-аа-сный! Да сгу-би-ли те-бя-яя… да-да… соккру-у-ши-и-ли!..
К причитаниям Фотевны присоединились звонкие выкрики дочек… От истошного их воя у козлушан пробегали по коже мурашки, лица насупились.
Дед Наум, прибежавший последним, волновался, еще не зная, в чем дело. По дороге он встретил бледного, еле переставлявшего больную ногу Мокея с Амоской на руках и попробовал остановить его, но Мокей, сжав зубы, молча прошел мимо.
Первое же слово, долетевшее до старика от толпы, было: «Убили!»
Из отдельных выкриков Фотевны и Анемподистовых дочек дед Наум понял, что в убийстве обвиняют всех артельщиков.
— Нести надо в дом да обмывать покойника, — расталкивая ребят и женщин, сказал он.
— Не трогайте с преступного места! В Чистюньку за властями! При понятых подымите, — неожиданно послышался гнусавый голос «покойника».
Наум оторопел и уже хотел было перекреститься, но потом улыбнулся чему-то и спокойно сказал:
— Пойдемте, ребятушки, к Мокею, он все расскажет. А тут, видно, правды, как у змеи ног, не сыщешь…
Артельщики, а за ними и козлушане повалили в избу к Мокею. У стонавшего Анемподиста остались только Фотевна, рыжманки да Зиновейка-Маерчик.
— Зиновеюшка, — негромко позвал Анемподист, — пади на Савраску, добеги в Чистюньку… и экстренно возвращайся с председателем, с понятыми. Артельщики, мол, убили по злобе из ружья Анемподиста Сизева. Подговорили, мол, несмышленыша-малолетка и убили. Беги скорей, зятек любимый. А я полежу… тут, на преступном мосте…
Зиновейка-Маерчик кинулся к сизевскому дому.
— Подштанники дай-ка сюда, Симка! — распорядился Анемподист. — Палашка! За зипуном сбегай-ка! Я им покажу, как живого человека со свету сживать!.. Я им покажу эксплуататора! — вспоминая газетные строчки, заскрипел зубами Анемподист. — Посмотрим еще, кто у нас поперед кандалы тереть будет. Потягаемся! К Калинину дойду! Вот она! — и Анемподист Вонифатьич уже с любовью глянул на запекшуюся на груди царапину.
Амоска упросил мать оставить его хоть на денек на кровати рядом с дядей Мокеем:
— Всю жизнь потом слушаться тебя стану…
Из заплывших от кровоподтеков глаз мальчика брызнули слезы… Амоске казалось, что никто, кроме дяди Мокея, не понимает как следует, что в убийстве Анемподиста он не виновен. И никто, кроме дяди Мокея, не станет выручать его винтовки, оставшейся в руках Сизева.
Испуг Амоски уже прошел. Острой боли в боках он тоже теперь не чувствовал и думал только о своей винтовке. Тысячи различных планов проносились в его голове. «Проберусь ночью и выкраду… только и всего».
Но вечером вернувшаяся от Сизевых Пестимея рассказала, что винтовку увезли в Чистюньку как «вещественное доказательство».
— Мою винтовку! — дико вскрикнул Амоска и, сорвавшись с кровати, кинулся к дверям.
Его схватили и вновь положили рядом с Мокеем.
— Винтовку! — выкрикивал Амоска, захлебываясь в припадке отчаяния.
— Я тебе свою отдам… у меня две, — пытался успокоить маленького друга Мокей, сам страдая от боли в распухшей ноге.
Глава XXXVIII
На другой день опухоль на ноге больного Мокея уменьшилась, жар спал, и он стал шутить с Амоской:
— Выпарил ты в баньке Анемподистушку… Что бы тебе круг-то на мушку посадить, как раз бы по печенкам…
— А ведь я, дяденька Мокей, попал. Ей-богу, попал! Не этот бы дьявол, я еще бы выпалил. Сам бы начал заряжать. Глаз у меня, дяденька Мокей, беда, какой вострый…
Вечером Амоска с большими предосторожностями притащил к Мокею свою сумку. Он хранил ее в дупле старой пихты. По нескольку раз в день, с туго набитым карманом, прокрадывался он к знакомому дуплу, торопливо совал украденные дома сухари, недоеденные куски свиного сала, огрызки сахара, несколько ржавых гвоздей: «На что-нибудь да пригодятся. В тайге, брат, гвоздя не найдешь…»
— Вытряхивай на стол, — приказал Мокей, — да не бойся, артельщики не придут. Им, брат, не до нас с тобой сегодня. А Пестимея придет, мы ее заставим молчать.
Он внимательно пересмотрел и рассортировал Амоскин «провьянт».
— Гвозди — это ты напрасно, у Нефеда там всего запасено. А вот иголку с дратвой и кусочек кожи — это нужно. Обутки-то исправны ли?
Амоска показал старенькие обутки.
— Ну, ничего, дедка Наум подкинет там, когда протрешь подошвы. А вот кожонки надо тебе добавить, это верно.
Мокей вытащил из-под кровати сундучок с лоскутами пахучей кожи.
— Сумка твоя тоже не годится. Свою доведется благословить. И сухари… Разве это сухари? Камни, а не сухари…
