Ефим Пермитин - Три поколения
— Стволина, видишь, у него длинная и толстая, — говорил он. — Харч примет сурьезный…
Терька не отрываясь глядел на новенькую берданку. Ему очень хотелось выпалить из нее самому, но дядя Мокей «не опытал» еще ружья на все лады, и он терпеливо ждал.
Вечер, в который Митя с дедом Наумом привезли ружья, был событием для всей заимки. Разгорелись глаза козлушан. Громко ахали они, глядя, как развертывает дед Наум рогожу с берданок, как выгружает Митя из сум порох и дробь, капканы, книги.
Сообщение же деда Наума об отобранной и уже запакованной для артели сенокосилке и сепараторе вызвало толки в Козлушке и окрестных заимках на всю зиму.
Машина гипнотизирует крестьянина, о ней затаенно думают все. На Алтай сельскохозяйственные машины начали проникать в 1914–1918 годах. В Козлушке сепаратор был у Сизева. Но сенокосилки в этом горном отдаленном углу не было ни одной. Купленную машину Анемподист Вонифатьич не довез до Козлушки — утопил вместе с лошадьми и санями по последнему пути в Становой.
В начале этого вечера омрачена была радость одного только Амоски. С замиранием сердца следил он, как дедушка Наум и Митя распределяли новенькие ружья — Зотику, Вавилке, Терьке. Когда все берданки были розданы, сердце у Амоски остановилось.
— А мне? — прошептал он чуть слышно и уставился на Митю.
В глазах у него было столько ожидания и муки, столько страдания, готового излиться неутешными слезами, что Митя растерялся и неожиданно для самого себя, для дедушки Наума и Терьки сказал:
— Мы тебе, брат Амос, с дедушкой Наумом и Терьшей Терентьеву винтовку решили подарить.
Митя посмотрел на деда Наума и на Терьку, Те утвердительно кивнули головами. Амоска недоверчиво посмотрел на мать, стоявшую тут же, но и ее лицо было серьезно. Тогда Амоска успокоился.
— А пороху, а пистонов, а свинцу?
— И пороху дадим, и свинцу, и пистонов, — окончательно успокоил Амоску Митя.
Через минуту Амоска исчез из ерневской избы.
Дома он достал со стены винтовку и принялся ее чистить. Вернувшись домой, Терька и тетка Мартемьяниха нашли его на полатях, спящим с винтовкой в обнимку.
Начали готовиться к промыслу.
Дед Наум заставил женщин ежедневно печь хлеб, сушить сухари, круче наминать тесто и крошить лапшу. Сам же вместе с Мокеем занялся пошивкой новых обутков.
Ребята спешно вывозили с ближних грив дрова. Необходимо было вывезти и стога два сена, накошенного для осени на ближних лесных полянах.
Вечерами, заглядывая в книжки, привезенные из района, Митя все более и более убеждался, что многое им еще не начато, многое необходимо начинать немедленно, многое переделывать заново. Больше всего Митю огорчал коллективный скотный двор.
— В таком виде двор мы не можем оставить, — говорил он деду Науму. — Это значит дискредитировать идею.
— Что, что ты сказал?..
Митя повторил фразу, только что вычитанную из книги.
— Иначе, послушайте, что получается… — И Митя начал читать вслух: — «При зимнем содержании скота под навесом или в холодных помещениях часть поедаемого корма идет на согревание тела животного. В Сибири установили, что при содержании скота в теплом дворе сберегается 25 процентов корма, не считая потери корма при даче на пол. Построив кормушки, мы сберегаем корм, так как в кормушках корм не топчется, предохраняется от грязи, и животное лучше поедает его. При содержании скота в холодных помещениях добиться хорошей продуктивности нельзя». — Последнюю фразу Митя особенно выделил в чтении. — А что у нас? Кормушки мы сделали — это хорошо. Беспокойный скот отделили — тоже хорошо. Но ведь двор наш без крыши! Ведь корова наша в зимнюю пургу, в стужу согнется крючком и будет походить на ерша с четырьмя воткнутыми в туловище палками. — Образ согнувшейся на морозе коровы Митя тоже взял из только что прочитанной книги агронома Зубрилина. — Ведь в нашем дворе доильщицы в мороз будут обмораживать пальцы, а у коров чернеть соски! — Митю уже нельзя было сдержать. — Понимаешь ли, — воскликнул он, шагая по избе и размахивая книжкой, — каждый наш шаг, каждое наше дело должно быть сделано лучше, выгоднее и, главное, культурнее, чем это делалось раньше! Ведь смотрят же на нас… Понимаешь, дед, смотрят!
— Насчет скота, это ты резонно. Скотина в мороз вдвое больше жрет. Не хочет, да жрет, едой греется, кишкам работу дает. Да опять и по себе суди: на морозе и сам быстрее оголодаешь…
— Дедушка Наум! — голос Мити дрогнул. — Пусть лучше на неделю позже выйдем на промысел, но утеплим двор. Давай соберем совещание…
Председатель согласился.
«Производственное совещание» устроили в тот же вечер. Митя с книжкой в руках сделал доклад о необходимости отеплить двор.
— Смотрите, какой скот в совхозах, смотрите, какие дворы понастроили даже в безлесных районах, — показывал он всем иллюстрации образцовых скотных дворов и фотографии прекрасных коров — холмогорок и симменталок.
Женщины рвали книжки одна у другой, вскрикивали:
— Вымя-то, вымя-то!
Дед Наум «доложил» совещанию смету на строительные материалы:
— На столбы и на балки, я думаю, с-под Мохнатки вырубим стропильник — с ближней гривы, а лапнику у самого двора бабы с девчонками промежду делом наготовят.
К работе решили приступить в первый же дождливый день, когда нельзя будет возить и метать в сенник запас сена на осень.
Решение Митя запротоколировал в трех словах: «Постановили отеплить двор».
Глава XXXVI
Артель решила оставить Амоску в Козлушке в помощь Вавилке. Мальчик ходил расстроенный, огорченный и сторонился взрослых. «Вероломство» ребят, а особенно Мити, к которому он так привязался, вывело его из душевного равновесия. Наружно примирившись со своей долей, Амоска, однако, искал выход и вскоре нашел его. Но он стал теперь очень скрытен.
По нескольку раз в день исчезал из дому и дольше обыкновенного возился со своим любимцем — восьмимесячным щенком.
В день, когда работа на скотном дворе подходила к концу, Амоска негромко позвал своего Тузика.
Из-под амбара выскочил серый пушистый щенок и кинулся на грудь хозяину. Тот схватил Тузика за шею и потащил к навесу:
— Вы там пока двор кроете, а я себе кобелька обработаю…
Топор Амоска приготовил давно, отточив его потихоньку на ерневском точиле.
— Тузик, Ту-зик, — шептал он и трепал щенка по загривку.
Тузик перевернулся на спину и, смешно дрыгая лапами, уставился на Амоску глупыми коричневыми глазами.
«Связать, поди, стервеца надо. Не укусил бы». Сняв поясок, он связал щенку передние и задние лапы. При этом Тузик весело взвизгивал и стучал хвостом по земле.
«Не тяпнул бы за руку. Однако и морду надо связать…» Амоска побежал в избу за опояской. Тузик хотел кинуться следом, но только заерзал на одном месте и жалобно заскулил.
— Ту-узик! Ту-у-зик! — Амоска опасливо подошел и схватил щенка за голову. Обматывая ему морду Терькиной опояской, Амоска тихо уговаривал щенка: — Ту-у-зень-ка… тебе же лучше будет, дурашка. Какой из тебя ныне охотничий кобель, ежели ты телят и то боишься…
Потом он схватил Тузика в охапку и положил головой на бревно, на котором они с Терькой рубили дрова. Щенок, не понимая, в чем дело, беспечно следил за движениями Амоскиных рук. Амоска взял топор, попробовал на ногте острие и нагнулся к щенку.
Тузик беспокойно дернулся и уронил голову с бревна.
— Ту-у-зик! Ту-у-зик!
Амоска пощекотал щенку брюхо и вновь положил его голову на бревно:
— Благослови, господи!
Он взмахнул топором, и одно ухо, отсеченное под корень, отскочило в сторону.
Щенок рванулся, глухо взвизгнул и, обливаясь кровью, затряс головой.
Амоска испугался хлынувшей фонтаном крови, но, преодолевая страх, нагнулся и надавил коленом на щенка.
— Перетерпи… Господь терпел и нам велел. Тебе же лучше.
Он оттянул второе ухо и отрубил его.
Голова щенка залилась кровью. Тузик катался по земле, захлебываясь неистовым визгом.
Амоска бросил топор, дернул за петлю и освободил Тузику ноги. Щенок стремительно вскочил и через секунду исчез под амбаром.
— Опояску! Опояску! Стрель тебя в бок! — крикнул вдогонку Амоска. — Ой, попадет за опояску от Терьки!
Забросав землей кровяную лужу, Амоска обтер топор и воткнул его в старое место.
— Вот так-то лучше, — проговорил он. — Сказывают, будто без ухов-то собака крепче сердце имеет.
Оправившись от испуга, Амоска жалел, что заодно не обрубил хвост, и продолжал бормотать:
— Сказывают, без хвоста они прытче бегают. Соболя на одной версте догоняют! Хвост-то ведь тяжеленный.
Амоска хотел было вновь добыть щепка из-под амбара, чтобы отрубить ему и хвост, но раздумал:
— Без ухов и так безобразный кобелишко будет, а если и хвост отсечь, овечка овечкой сделается… Опять же без хвоста чем ему от мух отбиваться? Нет уж, бог с ним, пусть хвостом треплет…
